Леонид Сергеев - До встречи на небесах

— Ах да! — спохватился (и это он, крайне осторожный, который все заранее взвешивает и прикидывает, у которого никогда не бывает запоздалых реакций — только мгновенные).

Нам-то с Мезиновым (и не только нам) сразу стало ясно — четко продуманный ход, работает под рассеянного, простодушного дурачка — он и его ансамбль разыграли дерьмовую мизансцену (с дальними планами — прибрать к рукам всю деятельность секции). Считается, что к гнусным поступкам человека подталкивает страх, но, судя по этому эпизоду, не только он.

Яхнин, бестия, подленько так, прятался от меня пьяного, когда был со своим другом юристом из Воронежа, чем нанес мне страшную рану. Был случай, когда у раздевалки ЦДЛ, пока я прощался с друзьями, одна пожилая еврейка взяла мою связку книг (перед этим я заходил в книжную лавку и накупил для приятеля два десятка книг — и как бабенка их подняла?) и потащила к выходу, опираясь на руку мужа. Яхнин все видел, но не остановил воровку (друг называется!), а мне сказал:

— Сергеев, твои книги уносят, хе-хе!

Когда я догнал похитителей, дамочка, как ни в чем не бывало, поставила книги на стол дежурной и с невероятной прытью ретировалась (кстати, эти супруги были не случайными посетителями, а членами СП).

В другой раз я пригласил в ЦДЛ двух девиц, взял бутылку вина, жду когда подойдет мой друг, чтобы, как обычно, заговорить девицам зубы и двинуть ко мне или к Воробьеву, или в мастерскую Яхнина. Он появляется, здоровается, идет к буфету.

— Бери всем кофе! — даю ему наказ.

Он скорчил злую гримасу и отмочил на весь зал:

— Что значит «бери»? Вот ты и бери! А может, у меня денег нет!

Он взял кофе только себе, подсел и поставил меня в идиотское положение (а себя тем более). Даже если у него действительно не было денег (что маловероятно, да и кофе стоило пятнадцать копеек), он мог взять четыре чашки в долг, ведь буфетчицы наши приятельницы, или отозвать меня и объяснить что к чему — да, полно вариантов — он выбрал открытое жлобство. После этого номера любой нормальный человек больше не устраивал бы с ним подобных романтических встреч, а я, бесхребетный, все ему простил.

Больше, вроде, ничего не припомню — все-таки чаще он поступал как истинный друг: и когда отбирал у меня деньги, чтобы я все не пропил, и когда был строг с настырной женщиной, которая затягивала меня в брак, и когда устраивал выставку моих работ в Архитектурном институте, и когда приглашал нас с Тарловским на вечера, которые он вел — вернее, на застолья после этих вечеров, и когда написал хвалебное предисловие к моей книжке в издательстве «Белый город» (которая так и не вышла), и когда помогал выбрать название сборника моих рассказов. Никто иной, как Яхнин устроил мой юбилейный вечер. После моего шестидесятилетия звонит:

— Готовься! Я договорился.

— Зачем? Не стоит! — начал я канючить. — На этих вечерах сидишь, как на собственных похоронах.

— Перестань, Сергеев! Хороший повод нам всем собраться, — отвечает. — Собственно, ты нам и не нужен. Выставим твою фотографию, а ты сразу иди в буфет.

Многие годы по вечерам мы просиживали в клубе за бутылками водки и чашками кофе; чаще всего вчетвером: Мазнин, Кушак, Яхнин и я. Наши затяжные разговоры начинались с литературы. Мазнин, который читал абсолютно все, называл новые сборники и по памяти цитировал отрывки из них. А мы тут же наперебой расхваливали или громили авторов.

Потом Мазнин ударялся в общие рассуждения о литературе, заводился, строил «храмы». К примеру, говорил что-нибудь эдакое:

— …На технику письма обращают внимание профессионалы, а для читателя главное — сопереживать, эмоционально возбудиться, «сжиться» с героями. Сейчас все пишут, но где интонация, полутона, нюансы?! Все дело в нюансах! (Я слушал Мазнина разинув рот и мучительно думал — есть в моих работах «нюансы» или нет?)

Что и говорить, в застолье мы нешуточно подпитывали творчество друг друга.

После второй бутылки мы переключались на политику, и за столом начинался некий бодрящий ужас.

— Эти, у власти, гниды! — цедил, стиснув зубы Кушак, и дальше, не стесняясь в выражениях, обрушивал беспощадную критику на нашу систему (в такие моменты в нем прямо бушевало черное пламя).

Яхнин подливал масла в огонь, добавлял драматизма в разговор:

— Чем хуже, тем лучше, хе-хе.

Словно мазохист, он веселился в предвкушении катастрофы (понятно, развала системы, а не гражданской войны, да еще, не дай бог, погромов). Яхнин никогда не был патриотом, и радовался даже когда наши проигрывали в футбол. Точно так же Ленин испытывал радость, когда Россия проиграла войну Японии. Эти две радости не так уж и далеки друг от друга, ведь у них общая суть, между ними пролегает невидимая (на генетическом уровне) связь.

Так вот, мы поносили систему (я тоже что-то вякал — то, что касалось вождей и режима, который они установили), но вступал, уже поостывший, Мазнин и спокойно все расставлял по местам. Вооруженный основательными знаниями, он вычислял события наперед и предсказывал нам вполне сносное существование.

— …Что вы молотите о преимуществах Запада! — говорил. — Да там даже любовь стала коммерческой. И пока в России есть хоть одна женщина, которая отдается по любви, мы непобедимы!

Понятно, после этого мощного пророческого заявления, мы резко меняли тему разговора и под третью бутылку говорили только о женщинах. Этому разговору мы придавали немаловажное значение; по времени он продолжался гораздо дольше других разговоров и всегда имел на нас благотворное воздействие.

Сейчас, когда мы уже пожилые, наши беседы проходят по той же схеме, только в обратной последовательности и, конечно, женщинам мы уделяем меньше времени, а после второй бутылки говорим о юности и подробно о наших болезнях (до третьей бутылки дело не доходит — уже не те возможности организма). Естественно, здесь мои всплески памяти обрывочны и взгляд на друзей субъективен — кто-то видит их совершенно другими. Прекрасно! Пусть опишут свой взгляд, а меня выставят на посмешище. Но, хоть убей! — все, что здесь катаю, готов повторить под присягой.

В первые годы нашего общения Мазнин с Кушаком еще были женаты и после закрытия клуба спешили домой, а мы с Яхниным приглашали каких-нибудь «любительниц искусства» в мастерскую Яхнина — в конце концов его скитания закончились и знакомая скульпторша сдала ему мастерскую (у него, как и у Кушака, всюду знакомые: скульпторши и редакторши, врачи и юристы, завотделами книжных магазинов; Кушак даже приятельствует с министром культуры, а Яхнин — с судьей Конституционного суда! Ясно, при таких связях можно творить чудеса; эти крепкие цепочки действуют по принципу: «ты — мне, я — тебе», как некое перекрестное опыление).