Леонид Сергеев - До встречи на небесах

Мастерская находилась недалеко от клуба и представляла собой огромный сырой запущенный подвал (во время дождей мы с Яхниным делали обводные канавы, чтобы его не затопляло) с невероятным количеством гипсовых бюстов вождей коммунизма. Это было впечатляющее зрелище — за посетителями мастерской из-под толстого, как войлок, слоя пыли постоянно следили десятки холодных глаз.

— Неплохо твоя скульпторша зарабатывала в свое время, — сказал я Яхнину, когда впервые увидел гипсовое кладбище. — Ведь эти идолы стояли даже в банях.

— Их делал ее отец. Сама-то она приличный скульптор. Занимается керамикой. Все хочет прийти с кувалдой и разбить вождей, но я отговариваю. Со временем они будут реликвией, будут стоить целое состояние.

Яхнин обитал в прокуренном закутке, который примыкал к мастерской и был буквально напичкан поломанной и расшатанной мебелью. Двери подвала не закрывались и к Яхнину заглядывали все кому не лень: местные алкаши, желающие «излить душу», и загулявшие полуночники, разные интеллектуалы и, конечно, завсегдатаи клуба. Яхнин гордился подвалом, называл его «оазисом культуры», «филиалом клуба ЦДЛ», «бюро добрых советов», но иногда сокрушался:

— Вчера приходили одни, позавчера другие, все съели, выпили… За месяц прокутил огромную сумму… (никак не мог подняться до высот, когда об этом не жалеют).

— Не зуди! Зато будет что вспомнить, — успокаивал я его, но он не ценил моего заключения, хотя сейчас, вроде, катает мемуары о нашей «подвальной» жизни.

С женщинами Яхнин говорит тихо, вкрадчиво, прямо убаюкивает, при этом, как бы налаживая контакт, поглаживает их — вначале по лопаткам, потом и ниже — здесь у него технология отработана; при мне по телефону, без всякого стеснения, своеобразно выражал свою любовь:

— …Целую твой мизинчик!

Я-то знаю все эти головоломки. Как-то Яхнин увлекся юной художницей Ольгой, и, ради красного словца, ляпнул:

— Что ты хотела бы, милая? Мне хочется что-то сделать для тебя!

— Давай, съездим в Прибалтику, я никогда там не была, — попросила художница, и Яхнин сразу начал жаловаться: «Много работы, больная мать…».

А мне объяснил:

— Я прикинул, на билеты придется потратиться, да еще гостиница…

Ну, не злодей в маске обаятельного добрячка? Эх, если бы Яхнин относился к деньгам весело! Тогда на нем висли бы все женщины, а так некоторые из них сразу замечали его прижимистость и морщились.

Кстати, когда Яхнин встречался с юной Ольгой, я в ЦДЛ познакомился с американской бизнесменкой Кристой, которая выглядела лет на пятьдесят. Яхнин посмеивался:

— Если американка выглядит на пятьдесят, будь уверен, ей все семьдесят, хе-хе… Женись на ней Сергеев, она богатенькая… Уедешь в Штаты, заживешь припеваючи, а я к тебе в гости прилечу. Билеты, надеюсь, оплатишь, ведь у тебя будет уйма денег…

Понятно, эти наши ненаглядные смотрелись чересчур контрастно — как мамаша с дочкой (Яхнин, страшно довольный, говорил «как бабуся с внучкой»).

В другой раз я крутил с одной угловатой спортсменкой — сексуальной ведьмой с чугунным задом, а у Яхнина в это время появилась стройная галерейщица, которая с утра до вечера вращалась в кругу художников (ей даже некогда было убираться в квартире — она нанимала домработницу); галерейщица была в два раза симпатичней и в три раза умней спортсменки, и, ясное дело, сравнивая интересы наших подружек, Яхнин опять надо мной подтрунивал.

Бывало и наоборот. Однажды мой друг привязался к хромоногой дамочке врачихе, а я — к студентке с точеной фигурой, и понятно, тут уж у меня были возможности подпускать шпильки. Но чаще мы встречались с подружками одного покроя и равных способностей, и тогда наш квартет выглядел отлично. Помню одних в шляпах, как церковные колокола… Впрочем, о чем я?! Не хочу в это углубляться.

Несколько лет подряд посетители клуба видели Яхнина и меня в обществе женщин. Скажу без хвастовства — у нас было полно романов; вот только все мои — какие-то обычные, без озарения, а у Яхнина — все с волшебством (он умеет их расцветить красивостями, все-таки способный черт!). И что странно, в то время Яхнин выпивал не меньше меня и не меньше имел романов, но я слыл пьяницей и неутомимым бабником, а он — трезвенником и святошей. Несмотря на все мои достоинства и его недостатки, именно такими и слыли. Понятно, в те годы многие осуждали нас.

— В вашем возрасте одинокий мужчина — тот же волк, — говорили. — Ваша охота за женщинами от трусости. Это боязнь одиночества, некое самоутверждение.

Мы только усмехались, догадываясь, что большинство этих моралистов попросту лопаются от зависти, а остальным не собирались объяснять, что мы давно стали эгоистами и не способны на уступки, необходимые в семье, не терпим обязанностей и всякого ограничения свободы, а главное — эти идиоты не понимали, что впереди нас ждут идеальные женщины, с которыми мы, возможно, и распишемся; так что, теперешние наши приключения — всего лишь прелюдия к небесному счастью.

Особенно нам завидовал и проявлял глубочайший интерес к нашим приключениям Тарловский, который большую часть времени торчал дома и выполнял капризы больной матери; крайне редко он забегал в ЦДЛ, но с нами не выпивал (и, в отличие от нас с Яхниным, ярых курильщиков, никогда не курил). Как-то развеселый Яхнин бросил ему историческую фразу:

— Марк! Вот ты себя бережешь, а что ты будешь делать, когда мы все умрем и ты останешься один?

А я подумал — в самом деле страшновато, и втайне позавидовал Яхнину за его глобальный взгляд на жизнь, за то, что его посещают такие умные мысли.

Понятно, в те годы, годы нашей с Яхниным крепкой дружбы, нас связывали не только женщины, у нас на многое были общие взгляды, и наши разговоры были по-настоящему откровенными, мы ничего не скрывали друг от друга. Мы ходили на выставки, ездили на моем «Москвичонке» за город к друзьям — то было замечательное времечко.

Вспоминаю, как Мазнин предложил нам съездить к его другу фотографу Виктору Тобельскому на Рузское водохранилище, как нас радушно встретило все семейство фотографа и собаки и кошки, и козы. Тот солнечный день был насыщен весельем, интересными разговорами… и кажется — он был совсем недавно, а с тех пор прошло двадцать пять лет.

Однажды Тарловский рассказал, как с Мазниным писал пьесу для кукольного театра. Потом я начал нахваливать пьесы Шашина.

— Я тоже мог бы написать пьесу для взрослых, — сказал Яхнин. — Но мне уже пятьдесят три, пока ее пробью будет пятьдесят восемь, есть ли смысл?

Такие рассуждения. Но в те же дни он влюбился в девицу из Ленинграда — полухиппи, полупоэтессу — и, в урагане страсти, чуть не решил на ней жениться. Тарловский возмутился: