Леонид Сергеев - До встречи на небесах

Вот такое мнение — противоположное мнению Мазнина, и не только его.

Временами хитрость Иванова проявлялась слишком явственно. Как-то мы с ним выпивали в ЦДЛ; с нами сидели еще двое приятелей; деньги кончились, а выпить хотелось еще. Я предложил Иванову занять деньги у Кушака, который сидел в углу с каким-то автором.

— Возьмем в счет моего гонорара, — объяснил я. — Вчера сдал ему иллюстрации к книжке Сапгира (Кушак в «перестройку» открыл свое издательство «Золотой ключик», где, понятно издавал «своих» — Сапгира, Г. Балла, Ламма…).

— Иди один, — сказал Иванов.

— Нет, вдвоем, — заявил я. — Так убедительней.

— Давай вдвоем, морда ты эдакая. — Иванов встал, но как только я подошел к Кушаку, вернулся на свое место.

Кушак, естественно, дал мне деньги (он никогда не отказывал), но Иванов хорош! Так мелко он, тупоголовый, поступал частенько. Договариваемся с ним куда-нибудь ехать, «ага! — кивает, — только схожу в туалет» — и незаметно идет в гардероб и исчезает. Или скажет Тарловскому: «Иди в буфет, бери кофе, сейчас подойду». И уходит домой.

Иванов был нервный, нетерпеливый, с бегающим взглядом, говорил быстро, заикаясь; на все реагировал мгновенно, остро; и веселился и грустил до слез — и уж это непритворно, так невозможно сыграть. Бывало, мы с Яхниным выпиваем с девицами; подлетает Иванов, размахивая дипломатом, и сразу напрямую:

— Ну, кого мы сегодня будем тра…ь?!

Кстати, в этом вопросе мы все отличались непосредственностью. Помню, с Ковалем выпивали в Пестром со своими подружками; в разгар застолья нас пригласили заглянуть в свой семинар две Марины (Москвина и Бородицкая — талантливые литераторши, наши приятельницы, которые натаскивали молодежь). Спустя какое-то время, прилично нагрузившись, мы с Ковалем поднялись в комнату за сценой и стали что-то нести будущим детским поэтам и прозаикам — вначале Коваль, потом я. В середине моей болтовни Коваль вдруг выдает на всю комнату:

— Леньк! А где наши Машка с Катькой?

— Ждут нас в Пестром, — говорю.

— Так пойдем. Чего мы здесь делаем!

Только по хихиканью наших слушателей я понял, что мы сморозили глупость и вообще выглядели не лучшим образом. Но Коваль ничуть не смутился. На лестнице говорит:

— Ни х… Мы все сказали, что надо. А перед Машкой с Катькой неудобно. Оставили их одних…

Однажды в солнечный летний день, мы с Ивановым шли по берегу Серебрянки — хотели найти дом, где наша семья жила до войны и откуда нас эвакуировали. Дом не нашли (уже все было перестроено); я рассказал, как в конце пятидесятых годов мы вернулись в Подмосковье и жили в Ашукинской (чуть дальше Заветов). Иванов рассмеялся:

— Я четко помню — мы с тобой встречались в электричках… Ты, подлюка эдакий, всегда покуривал в тамбуре, устраивал табачную диффузию, а я не переношу дым.

Скорее всего он выдумывал, но кто знает…

На обратном пути к даче Иванов распекал меня за дружбу с некоторыми нашими общими приятелями (хотя сам с ними дружил не меньше меня).

— …Он дерьмо! Чего ты с ним дружишь? И графоман!

— Этот подлец! Проталкивает только своих! И графоман!

— У этого шелуха, темы мелкие и скучные. Тухлятина. Пишет как школяр, с грудой ненужных подробностей, а в конце все разжевывает, объясняет, что к чему, и сразу дело дрянь. Прямо бесит меня, чистый графоман!

— Этот может состряпать крепкий сюжет, но не влезает в душу героев. Отсюда графоманские строчки.

Говорят женщины сплетницы. Ответственно заявляю: дружки мои переплюнули весь слабый пол. Вот уж где гнездо сплетников, где всегда услышишь, кто кого меньше уважает, кто бездарь и пустослов, так это в ЦДЛ. Не случайно Шульжик, чтобы сменить тему разговора (прекратить злословие), частенько говорит:

— Так, ну кого мы еще не обоср…и?

И здесь я привожу ярлыки, которые мои дружки вешали и вешают друг на друга, чтобы они, придурки, наконец говорили в глаза то, что с таким напором молотят за спиной. Пора, хотя бы на седьмом десятке, отвечать за свои слова, черт бы их подрал! Куда это годиться — сидишь с ними — нахваливают, пускают пузыри, стоит отойти — костерят на чем свет стоит?! А потом то один старый хрен, то другой сообщают, какую гадость о тебе сказали, да еще застраховывают себя:

— Не вздумай это передавать!

Такие художества, такие противные словечки. Если вы такие смелые, говорите открыто то, что думаете, или не разевайте рот, вас за язык никто не тянет. Пожалуй, только Шульжик может влепить в глаза. Иногда прорывается у Мазнина и Мезинова. Ну и у меня не заржавеет. Смешно наблюдать, как разоблаченный злоязычник начинает выкручиваться, оправдываться; вертится, словно уж на раскаленной сковороде. И что возмущает — никто из этих любителей перемывать кости при этом не краснеет, не скажет: «Извини, дал маху, что-то нашло!». А то еще и насядет на тебя, и так все повернет, что вроде ты во всем виноват. На таких фортелях они собаку съели. Они все зубастые — в смысле словечек, а не количества зубов — с этим как раз у них, сморчков, плоховато.

Ну, а в тот день, когда Иванов громил наших друзей литераторов, он внезапно прервался:

— А-а, все это мишура! Наплевать! О чем я говорю! Спокуха! Пойдем, покажу место, где цветы прямо над рекой. Офигительное место!

Он подвел меня к излучине, где над водой свисали кусты, усыпанные ярко-желтыми цветами; вокруг цветов прямо-таки стояло сияние — оно зеркально отражалось в воде и источало терпкий аромат. Я оцепенел от восторга.

— Красотища, верно? — с романтической печалью выдохнул мой впечатлительный друг. — Все время прихожу сюда и любуюсь. Но это еще что! На Клязьме есть места с лилиями. Моими любимыми цветами. В следующий раз сгоняем туда на велосипедах… Ужасно жалею, что не умею рисовать. Завидую тебе… Меня всегда поражает — несколько мазков кисточкой и получается красотища. Волшебство! Фантастика! (Чувства перехлестывали его).

А я подумал — все-таки талант в человеке всегда победит и разрушительный настрой и злость.

— Я каждый день делаю заплывы до этого места, — продолжал мой друг. — Здесь вода прозрачная и холодненькая, бодрящая.

Кроме литераторов, у Иванова было немало друзей инженеров, врачей, с которыми он учился еще в школе и в пединституте на логопедическом факультете (среди всех, включая литераторов, почему-то лишь двое не были евреями — критик В. Бондаренко и я), но на вечере его памяти (спустя три года после его гибели) я встретил только одного В. Беккера (предпринимателя супермена).

— А где все Сережкины друзья не литераторы? — спросил у него.

— Они все в Израиле, Америке…

И я сразу вспомнил фразу Иванова, которую он бросил в середине «реформ»:

— У меня появилась возможность печататься в Штатах… теперь там свои люди…