Леонид Сергеев - До встречи на небесах

— Привет! — восклицает праздничным голосом, и, спотыкаясь на слогах (он заикался): — Познакомься! Эта сударыня моя жена!

— А мы уже знакомы, — говорю.

Он кривится, отводит меня в сторону.

— Не та, дурак! Новая! — и скорчил мне презрительную гримасу — как, мол, ты, черепок, не видишь! Это ж очевидно!

Кстати, это была его четвертая жена. Позднее, на даче Иванова, она сообщила мне:

— Ничего своего он не пишет. Я все рассказываю, а он только записывает.

Она, простушка до мозга костей, не понимала, что в умении талантливо записать и состоит работа писателя. Тем не менее, эта четвертая жена была послушной тихоней и рукодельницей: вязала прекрасные, в высшей степени художественные, вещи; супруги ходили держась за руки — боялись потерять друг друга, и их развод был для всех настоящим шоком.

А вот пятая жена Иванова (по всеобщему мнению) была стервой (в высшей партийной школе, где она работала, видимо, других не держали). Иванов женился на ней скоропалительно и тайно («для карьеры», — пояснил Игорь Мазнин); во всяком случае, нас не оповестил, и мы с Яхниным прикатили к нему на дачу, да еще с подружками (хорошо, что не прихватили третью для него). Дача была открыта, но хозяин отсутствовал. Когда мы расположились на террасе, из-за изгороди выглянула соседка.

— А Сергей поехал на велосипеде на станцию.

— Мы подождем! — бодро откликнулись мы и стали готовиться к встрече: вытащили на стол все, что привезли.

Прошло полчаса, а Иванов все не появлялся. Я подумал, что мы не очень нарушим законы дачного гостеприимства, если откупорим одну бутылку.

— Я думаю, Сережка не обидится, если мы начнем без него, — угадал мои мысли Яхнин и подмигнул нашим подружкам.

В разгар нашего пиршества прикатил Иванов с новой женой на багажнике велосипеда.

— Какие люди! — закричал он. — Иришка, знакомься! Мои любимые друзья, замечательные писатели! Морды гнусные! Подлюки эдакие! Наконец приехали! (подражая Ильфу, близких друзей он звал «мордами», «подлюками», «паразитами», «гаденышами», «засранцами» — здесь имел богатый словарь).

Мы обнялись, Яхнин и я представили наших подружек… Но новая жена Иванова вдруг бросила в нашу сторону злобный взгляд, швырнула на лавку большую круглую сумку (с кадку) и, отвернувшись, демонстративно прошагала в комнаты (только что не плюнула). Иванов ринулся за ней, и мы услышали перепалку. Через несколько минут он, страшно нервничая, теребя короткие и жесткие, как металлическая стружка, волосы, вернулся и, с наигранной веселостью, сообщил:

— Иришка не сориентировалась. Сейчас все будет в порядке. Спокуха!

Но порядок не наступил. На террасу вылетела разъяренная супруга Иванова.

— Что вы здесь расхозяйничались?! Посуду взяли! Убирайтесь! Сергей теперь женатый, и никаких сборищ больше не будет! — она хотела выкрикнуть еще что-то грозное, но Иванов закрыл ей рот рукой и утащил в комнаты.

Послышались крики, звуки пощечин. Это был захватывающий спектакль. Ошарашенные, мы с Яхниным двинули к калитке, наши подружки еще раньше покинули террасу. Около изгороди нам перегородила путь новоиспеченная пламенная жена.

— А кто посуду будет мыть за вами?!

Это уж она хватила через край.

— Сумасшедшая! — буркнул Яхнин, открывая калитку.

— Кухарка! — рявкнул я, хлопнув калиткой изо всех сил.

На следующий день Иванов изобразил жуткую обиду:

— Куда вы исчезли?.. Иришка все поняла, хотела извиниться, я побежал за вами… Добежал до станции, а вас и след простыл…

Он, прохиндей, конечно фантазировал, ведь мы брели к станции около часа, присаживались на скамьи, покуривали… Но мы не стали его разоблачать — бедняга оказался меж двух огней.

Что и говорить, мой даровитый друг Иванов был даровит во многих отношениях. С женщинами он держался раскованно, иронично-галантно: называл «сударынями» (за глаза «телками»), целовал ручки, мог полчаса простоять на коленях с цветами перед дверью и, со страдальческой гримасой, умолять «сударыню» впустить его, при этом восклицал:

— Ты влюбишься в меня, когда узнаешь поближе! — и тут же шептал друзьям: — Телка стерва!

Ничего предосудительного в этом нет — обычная логика мужчины — мне лишь не нравится, что он долго простаивал перед дверьми, лучше бы — пару минут, не больше.

Иванов не курил (только в молодости недолго) и выпивал реже, чем мы (правда, набирался в дым), вообще вел здоровый образ жизни (в основном жил на даче в Заветах Ильича, где сушил яблоки и готовил «яблочные компоты» и вообще жил «в гармонии с природой»); понятно, он всегда выглядел молодцеватым и даже в пятьдесят восемь лет не собирался стареть, в крайнем случае — красиво увядать. Он был блестящим пловцом марафонцем (плавал взад-вперед по узкой — можно перепрыгнуть — речушке Серебрянке — не ради рекордов, просто поддерживал физическую форму), и летом и зимой мастерски гонял на спортивном велосипеде (на станцию за продуктами и газетами, встречать друзей), делал пробежки с собачонкой Пеструшкой (маленькой, чуть больше пивной кружки) вдоль леса, чтобы надышаться озоном, и проделывал этот моцион ежедневно. Наплавается, накатается, надышится и садится за работу.

Свое место в литературе Иванов завоевывал неимоверным трудом, огромной выносливостью и навязчивой дружбой с «генералами от литературы». Он, неиссякаемый, работал, как бульдозер: написал более шестидесяти книг для детей и хапнул тьму наград: он орденоносец, лауреат Госпремии, премий им. Гайдара и Кассиля, каких-то почетных дипломов. Несколько раз я начинал читать его толстые книжки о школьниках, но быстро закрывал — обычный, открытый (без интонации и окраски) текст не впечатлял. Наверняка, в нем были и сюжет, и образы, но для меня главное — не о чем написано, а как, ведь слабый художник и отличную тему угробит, а сильный из чепухи сделает первоклассную вещь. Ко всему, меня всегда пугают объемные вещи. Признаюсь, из-за лени вообще мало читал друзей; знаю, что и они друг друга не читают (кроме Мазнина и Мезинова); некоторые с усмешкой добавляют: «чтобы не разочаровываться» (кстати, прозаик Ю. Кувалдин советует поступать и наоборот: с хорошими неизвестными писателями близко не сходиться, чтобы в них не разочаровываться, как в людях), так что выношу себе оправдательный приговор.

Как-то за выпивкой в ЦДЛ глубоко начитанный Мазнин сказал Иванову:

— Ты собираешь опавшие листья — некоторые строчки содрал у Льва Толстого, — он процитировал несколько примеров.

Иванов покраснел, но рассмеялся:

— От вас, гадов, ничего не скроешь!

Две тонких книжки Иванова я все же прочитал: «Жулька» — о собаке, и «Крыша под облаками». Первая написана в традициях добротной русской прозы и проникнута любовью к животным. Во второй ничего особенного нет — просто импрессионистические зарисовки дачного поселка, но эти зарисовки написаны чистейшим языком, легко и безыскусно, на одном дыхании — в них какая-то прекрасная недосказанность, которая создает пространство для импровизации. Закончив чтение, я проникся светлыми чувствами, и мне стало по-настоящему жаль хорошего писателя, который ухлопал талант на груду посредственных книг, чтобы скорее получить призвание и славу. Именно это, иначе чем объяснить такое: в день похорон его отца, когда в соседней комнате лежала его больная мать и в полубредовом состоянии спрашивала: