Леонид Сергеев - До встречи на небесах

В ЦДЛ принято дарить друг другу вышедшие книги и, естественно, их обмывать. Иванов подарил мне с десяток книг; все дарственные надписи начинались словами: «Дорогому графу…».

— У тебя такая благородная морда — просто жуть, — заикаясь больше обычного объяснял мой друг.

Однажды, во время очередной подписи, наша приятельница Н. Постникова спросила:

— Почему «графу»?

— Графоману, — пояснил я, подозревая, что втайне Иванов таковым меня и считает, как и многих других.

— Ну почему? — стушевался мой друг. — Посмотрите, какая у него благородная внешность…

А спустя полгода, он вдруг при встрече чуть не задушил меня в объятиях.

— Графуля! Прочитал твою последнюю книжку и прямо увидел тебя в новом качестве. Книжка состоялась, книжка класс! Я написал на нее рецензию.

Это была не лучшая моя книжка, и я понял, что Иванов, как и все мы, попросту ничего моего не читал; вернее, когда-то что-то слабое пролистал и повесил ярлык «граф». Впрочем, может это мои домыслы.

Как-то встречаюсь с Ивановым в ЦДЛ — он навеселе, куда-то спешит с кейсом, как всегда — моложавый, красивый, стремительный, полный планов и дел; мы обнимаемся.

— Графуля, милый! Подожди меня, скоро вернусь. Бегу к дочери главного редактора «Октября». Телка ждет меня дома, надо ее охмурить, хочу напечататься у ее папаши.

И так просто Иванов поступал, с такой безобразной практичностью, и в этом был не одинок. Точно такие же номера отчебучивал Яхнин с редакторшами из «Кругозора» и телевидения, и Кушак с редакторшей из «Малыша», которая хотела его «обженить» — в обмен обещала то ли собрание сочинений, то ли премию Андерсена. Мазнин, корча из себя праведника, осуждал подобную деятельность наших дружков:

— Что им других баб мало?! Строят балбесы карьеру на своих мужских достоинствах!

Я к этому относился спокойно, но чтобы избежать сплетен, руководствовался проверенным правилом: не заводить романов там, где работаешь.

Загородная жизнь давала Иванову здоровье и массу впечатлений, но случалось, доставляла и неприятности. Однажды он сошел с электрички; на платформе навстречу ему двинулись двое верзил; один грубо спросил: «Этот?». Другой кивнул. В следующее мгновенье Иванов получил удар в лицо и с переломом челюсти месяц провалялся в больнице (его с кем-то перепутали).

Что и говорить, у загородников приключений хватает. Помню, нечто подобное произошло с Леонидом Мезиновым. На мой день рождения ждем его, ждем. На следующий день звонит:

— Поехал к тебе. В тамбуре электрички парни курят, матерятся. Сделал им замечание — набросились, разбили мне очки, получил сотрясение мозга…

В моей загородной жизни тоже наберется охапка всяких стычек, правда меньшего масштаба, когда меня лишь слегка помяли — все-таки наша семья жила подальше моих дружков, куда прописывали в основном «отсидевших уголовников», а как известно, тот народ проявляет себя где вздумается, только не там, где живет.

С начала «перестройки» Иванов, чертов умник, перестроился одним из первых, его конъюнктурная башка заработала, как землечерпалка: он начал писать детективы, запихнул партбилет в ящик и стал еще более верующим, чем прежде — если раньше только втайне писал стихи про Христа (будучи секретарем комсомола), то теперь выругается или услышит что-либо неприятное, тут же крестится и бормочет:

— Прости, господи!

Иванов работал много и быстро (развешивал листы рукописи над столом на веревке, как белье); делал «сборные солянки» — собирал в одну повесть разных героев известных книг (то же самое делал художник Владимирский), написал «Винни-Пух в Антарктиде» и этой работой наделал немало шума — Б. Заходер написал статью: «Осторожно, подделка!». Переводчик Заходер уже настолько возомнил себя создателем этого героя, что на обложке имя подлинного автора уже и не упоминал. Так у нас создается известность! Иванов в соавторстве с Ламмом писал детективы (их пробивал в Америке брат Ламма), но ему все казалось мало. Когда его соавтор издал самостоятельную книжку, Иванов отчитал его.

— Представляешь, — сказал мне Ламм. — У меня есть знакомый издатель, он выпустил мою книжку, а Сережка недоволен, что без него. Да еще говорит: «Вы не хотите меня печатать, потому что я не еврей?» (хотя, повторяю, его мать была еврейкой, и почему это скрывал — непонятно).

Я знаю почти все о своих друзьях, старых говорунах занудах — их жизнь у меня как на ладони. В Иванове многое для меня осталось загадкой, он все же окружал себя непрозрачной оболочкой. Я не знаю, как в нем, черте, уживались доброта и злость, пронзительная искренность и явная лживость, ребячество и мудрость; не знаю, чего в нем было больше: естественности или искусственности, таланта или тщеславия, безалаберности или расчета, но знаю точно — он был личностью, человеком крайностей, необычных (часто бесшабашных) поступков, способным на гнусноватый шаг и на благородное дело. И даже на подвиги. Например, в его остросюжетной жизни было пять сумасшедших лет, когда он работал неистово, с лошадиной силой, по четырнадцать часов в сутки (и продуктивно). Или взять его последнюю самоотверженную акцию: он привез из провинции девицу с ребенком, женился на ней (предварительно развелся со своей глубоко партийной пятой женой, оставив ей квартиру) и снял квартиру в Пушкино. Эта девица считала себя полуактрисой, полупоэтессой, и все было бы неплохо, если бы она не страдала нервными расстройствами, а для «успокоения» много курила, выпивала (со слов Климонтовича и «кололась») и была полна «всяких желаний». Так что, у Иванова началась веселая жизнь. Помню, кое-кто из наших дружков пытался обезопасить его:

— …Не вздумай прописывать ее. Эти провинциальные девицы — хищницы. Она оттяпает у тебя дачу…

Иванов посмеивался — он-то, наоборот, считал, что только в провинции и остались порядочные девицы. И не ошибся. Вскоре его женушка продала свою квартиру в провинции и на все деньги устроила ремонт дачи — сделала из трухлявого строения первоклассное жилье. К сожалению, Иванов недолго прожил в новых условиях.

Он погиб нелепо. Зимой его сбила электричка, когда он на велосипеде переезжал железнодорожный путь. Незадолго до этой трагедии мы случайно встретились на Тверском бульваре; он шел в Литинститут с неизменным «дипломатом»; я узнал его, старичину, со спины по осанке (он ходил развернув плечи, высоко подняв коротко стриженную седую голову); догнал его, мы обнялись, и он предложил зайти в институт.

— Можешь взять себе выпить, — как-то извинительно выдавил Иванов. — Я-то уже год как не пью. Если только бутылку пива (потом признался, что несколько раз срывался).

— А удобно ли прямо в институте? — поинтересовался я, испытывая благоговение перед недосягаемым для меня заведением, в котором и не был никогда.