Станислав Олефир - Колымская повесть

Все знают, что шкура этого года много теплее прошлогодней, а мясо у барана вкуснее, чем у отъевшегося на грибах кастрированного оленя — чалыма. Но только охотник так сказал, огонь в яранге пыхнул до того сильно, что искры по всей яранге, словно комары, полетели. Печек тогда не было, костер прямо среди яранги разводили. Вот он так пыхнул, жена все поняла и говорит мужу: „Не ходи сегодня на охоту. Видишь, огонь сердится. Грех его не слушаться“.

Но охотник был очень молодой и глупый. Ничего не боялся. Плюнул в огонь, рассмеялся и ушел. Но только на сопку залез, метель сильная поднялась, снег так густо падал, что пальцев на руке не видно было. Стал к яранге возвращаться, со скалы упал, чуть не разбился совсем. В ярангу пришел сердитый, как Абрам, когда оленю уши обгрыз. Вытащил из ножен большой пареньский нож и стал колоть им огонь. Долго колол, потом снял ярангу, погрузил все на нарты и откочевал в другой распадок.

Там снова ярангу поставил, дров нарубил, принялся разжигать костер, а он не горит. Долго старался, совсем устал, замерзать стал. Жена тоже почти совсем замерзла. Все равно ничего не получается. Он и петушки строгал, и смолу из лиственницы ковырял, и мох-бородач подкладывал — даже искорки не загорелось.

Тогда охотник все хорошо понял, сел на оленя-учика и возвратился к прежней стоянке. Видит, прямо в кострище, в том самом месте, где его яранга стояла, человек сидит весь порубленный. И голова, и плечи, и руки — все порублено. Раны большие, глубокие, прямо смотреть страшно. Охотник сразу самого любимого своего оленя, на котором приехал к кострищу, подвел, ножом прямо в сердце ударил так, что кровь из оленя на того человека ручьями полилась. Охотник оленя там бросил, даже кусочка мяса не взял, хотя голодный был. Пешком к яранге пришел, жена уже почти совсем замерзла. Даже разговаривать не может и снег вот так на лице. Он только один раз палку о палку потер, огонь сразу хорошо загорелся и больше не потухал. С тех пор у нас все огонь уважают, делятся с ним едой, никогда в него не плюют и ножом в него не колют. Огонь за это людей тоже очень любит и помогает хорошо жить».

Однажды я читал, как в затерянном среди джунглей племени дикарей тамошний вождь поприветствовал путешественников на чистейшем украинском языке. Представляете! Барабаны, ожерелья из черепов, перья и вдруг… «Здоровэньки булы!»

Нечто подобное случилось со мною у реки Омолон, куда мы подкочевали в начале августа. Давно известно, что в этих краях встречается снежный человек, бродит самый крупный в мире медведь, между ушами которого может сидеть взрослый мужик, а геологи щеголяют в свитерах из шерсти мамонта. И еще: Толик сказал, что в трех часах от нашей стоянки кочует бригада оленеводов, в которой большинство пастухов коряки. Это такие же пастухи, как и у нас, только у них все по-другому. Они считают за большой грех ездить верхом на оленях, приносят жертвы огню, воде, сопкам, а умерших не закапывают в землю, а сжигают на специальных кострах вместе с нартами, оленями, ножами и ружьями. И вообще, почти все они настоящие язычники, верят в чертей и добрых духов — куда нашим! В этой бригаде живут старые знакомые бабы Маммы: бабушка Мэлгынковав, бабушка Хутык и дед Хэччо. Она вчера разговаривала с ними по рации, рассказала про меня и, если я хочу, могу заглянуть к ним в гости.

Я помог бабе Мамме поставить ярангу, нарубил дров и, не дождавшись обеда, ушел искать корякское стойбище.

Вдоль Омолона пробита широкая тропа. Там, где почва мягче, она чуть ли не в колено глубиной, словно здесь прошел одноколесный трактор. Такие тропы прокладывают только очень крупные звери.

Поэтому я шел как можно осторожнее, опасаясь влететь прямо в лапы медведю-великану. Правда, пастухи утверждали, что эти звери до того громадны и неуклюжи, что не могут бегать, а только ходят, да и то очень медленно. Оно как будто и не плохо, но кто знает, правда ли это? Может те, кто видел, как бегают медведи-великаны, уже не могут рассказать об этом?

Кроме того, у меня таилась надежда увидеть снежного человека. Места здесь глухие, тихие. Дичи сколько угодно. Где ему еще жить?

Ни медведя, ни снежного человека я в этот раз не встретил, зато видел плавающего зайца. Он таился где-то неподалеку, услышал мои шаги и, хотя со всех сторон простиралась глухая тайга, побежал к реке. Там без раздумья плюхнулся в воду и направился к дальнему берегу. Плыл он довольно быстро, высоко вскинув голову, на которой торчали похожие на палки уши. Добравшись до берега, заяц отряхнулся, и тут же исчез в кустах. Я свистнул вслед зайцу, что вот так запросто переплыл величайшую северную реку, и отправился дальше.

Когда, наконец, за очередной излучиной показались пастушье стойбище, я вдруг наткнулся на оленью упряжку. Она стояла около дымящегося на берегу костра, рядом сидел мужчина и что-то ковырял ножом. То ли он слишком увлекся, то ли здесь вообще так принято, но он даже не поднял голову, узнать, почему вдруг заволновались запряженные в нарты олени? Я подошел совсем близко и поздоровался, как учила баба Мамма:

— Амто!

— Амто етты! — ответил он и принялся внимательно и вместе с тем несколько удивленно рассматривать меня. Наверно с таким же любопытством глядел на него и я. Было мужчине лет сорок. Одет он довольно пестро. На голове увешанный низками бус малахай, на плечах расшитая бисером и кусочками нерпичьего меха кухлянка, на ногах обыкновенные резиновые сапоги-болотки с подвернутыми голенищами. Лицо мужчины загорело донельзя, а вот глаза светились такой голубизной, что им, наверное, завидовала не одна девушка.

Мужчина протянул мне руку, приветливо улыбнулся и быстро заговорил на непонятном языке.

— Не понимаю, — виновато развел я руками.

— Так бы и сказав, — проговорил он и еще раз улыбнулся. — А то прывитавсь по-коряцькому, я и подумав, що розумиеш по-ихнему. Ты из чэтвэртои? Нам по рации казалы, що ось-ось пидкочуетэ. Мэнэ Пэтро звать. Ты мабуть голодный? Сидай чай пыть.

Петр покопался в лежащей на нартах сумке, достал кусок вареного мяса и половину лепешки. Кружка, закопченный донельзя чайник и начатая пачка сахара стояли на камнях рядом с костром. Положив мясо и лепешку прямо на эти камни, Петр вытащил из висящего на поясе чехла большой нож и передал мне. Затем снова устроился возле костра, ловко подвернув под себя ноги. Мне не усидеть так и десяти минут, а для аборигенов это самая излюбленная поза. В таком виде пастух может даже вздремнуть. Это потому, что в яранге или палатке иначе и не усидишь. Тесно, стульев-кресел нет, диванов, тем более.

Петр подбадривающее подмигнул мне и, наклонившись, принялся ковыряться в маленькой костяной штучке, чем-то напоминающей птенца голыша. Из отполированной до блеска головки птенца торчал острый клювик, а в кургузом брюшке угадывалась отверстие. В этом отверстии застряла деревяшка, и Петр выковыривал ее узким, словно шило ножом, помогая себе при этом зубами и языком.