Иван Зорин - Письмена на орихалковом столбе: Рассказы и эссе

И подумай-ка, действительно ведь глупо. Ужасно глупо, словно безумный, на белые и мертвые, как волосы седого казака, страницы наносить письмена души своей. Ведь даже с частицей твоей души они будут все равно мертвы. Мертвы! Эх, Николай Васильевич! Сжечь бы в раскаленной докрасна печке все эти мертвые души! А? Страсть как хочется! Сразу и без мучений. Без проклятой стариковской слезинки, что медленно ползет вдоль уныло повешенного в нездешней печали, сиранодебержераковского носа и, стекая, капает на скрипучие половицы, без всяких этих постыдных всхлипов и гаденьких, словно бы сморкаешься, рыданий. Одним махом! Или нет? Может, не стоит? Может, все-таки не надо? Э, да бросьте Вы, пройдет! Пройдет, разлюбезный собрат, Николай Васильевич! Ах, Вы наш гомо скрибенс! Вон уж

слышно, как скрипнуло перо Ваше — обмакните его скорей в чернильницу, а родись вы чуть восточнее, так опустите кисточку в тушечницу да заверните историю так, как заворачивают пироги на ярмарке в Сорочинцах — так славно умеют заворачивать пироги только у нас на Руси, когда все вокруг стоят обалделые, разинув рты, да чешут затылки, словно приговаривая: вот эдак завернул! завернул, так уж завернул! — да заморочьте бедные головушки всем этим Ев-лампиям Никаноровичам и Аристархам Феофилактовичам, которые только и делают, что чаевничают, откушивают, потчуются да изволят почивать, как в свое время, в отрочестве заморочили Вашу драгоценную голову истории всяких там Геродотов и полибиев из какой-то древней, говорят, Эллады. Ишь, выискались щелкоперы да папирусомараки греческие!

«Да что толку морочить-то? — спросит вдруг кто-то недовольным голосом и нахмурит строгие брови свои. — И так все кругом врут!» Но не поддавайтесь, милый Николай Васильевич! Не поддавайтесь! Лучше очертите вокруг себя мелом, и да оградит этот круг Вас от страшных подземных голосов, от сурово насупленных бровей и глаз, которые скрываются под железными веками! Только, Бога ради, не отвлекайтесь!

О, я и так вижу, как Вы криво усмехнулись в тонкий рот свой, выводя: «И гордый гоголь быстро несется по нем…» — я-то знаю, что Вы тогда подумали острым умом своим.

Ну что ж, неситесь, Николай Васильевич! Плывите по волнам буйного своего воображения, и пускай Вас подгоняет ветер из словец, которые позаковыристей, и ни с чем не сравнимых оборотцев речи! Пусть пронесетесь Вы гоголем по незашелохнувшемуся речному зеркалу мимо сереньких уток-качек, мимо краснозобых курухтанов, мимо куликов и мимо злобно притаившегося в густых камышах охотника, который, как ни целится, обязательно даст промах и в досаде на неумелость и всем очевидную бессильность свою будет потом еще долго кричать и ругаться, дабы тщательно скрыть их, и будет, топая сапогами в болотной жиже, плевать Вам вслед, пороча и критикуя Ваш изысканнейший полет! Счастливого Вам пути! Счастливого Вам пути и там, где, наверное, уже не встретишь никаких охотников, где уже нет ни куликов, ни звонких лебедей, ни всяких иных птиц, что водятся здесь в тростниках и на прибрежьях, нет там, наверное, и дорог, по которым летают птицы-тройки с отчаянными ямщиками, перед которыми все расступаются, ни бричек со степенными кучерами, от которых редко когда дождешься окрика: «Эй, залетные!», нет ни Миргорода с его развешенными на плетнях глиняными горшками, ни пасечника Рудого Панька, ни галушек в сметане, нет даже самой Святой Руси, а есть только одна ночная мгла, которая заволокла и заполонила собой все тамошнее пространство.

Чу! Слышите, как в этой раскинувшейся над миром, распростертой, словно гигантское бездыханное тело, тихой, но и не украинской только, а даже выходящей далеко за бескрайние пределы украинские, ночи кто-то опять скребется? Гомо скрибенс! Исполнись высшей силы и переложи эти ветхие, как платьишко титулярного советника, буквы в новом порядке, настрой их на новый лад так, чтобы слова, как опытнейший в импровизации музыкант, сами нажимали на педальки и клавиши, что торчат в мозгу у читателя, заставляя их наигрывать ему изнутри ту единственную и дорогую, словно колыбельная песнь, под которую баюкала его в люльке любимая матушка, вечно юную и магическую мелодию, да так зачаруйте его трепетными звуками ее, чтобы, остолбеневший и обомлевший, он только и смог, что промолвить самому себе потаенно и в изумлении: «В искусстве — Бог!»

Я вижу сон. Какие-то люди усердно трудятся в горах. Они скалывают породу и роют ямы, образуя около себя холмики из щебня и вытащенной земли. Потревоженные камни, цепляя друг друга, бесшумно валятся в пропасть. Вокруг хищно нависают скалы. С неба роняет перо стервятник. Как на маскараде, согбенные фигуры призраков выряжены в костюмы разных эпох, цвет их кожи разнится, но каким-то чудом мне все же удается понять, что это единое племя. Все они уже давно изнемогли от усталости, однако продолжают работать, подчиняясь суровым обычаям племени, не смея ослушаться приказаний вождя — жестокого и безликого. Это я также понимаю, хотя их действия и кажутся мне почему-то бессмысленными, хотя они почему-то и напоминают мне слепцов, копошащихся в поисках оброненной монетки. Подручные вождя суковатыми палками по мокрым спинам подгоняют нерадивых (на мгновенье я становлюсь одним из них, испытывая всю неимоверность ужаса перед болью) и гортанными окликами поощряют расторопных. Свирепые псы! Повсюду скверно бранятся на незнакомом мне языке или даже языках — их не требуется различать, чтобы различить ругательства. То и дело вспыхивают драки. Из-за неосторожного движения, лишнего куска надвинувшейся тени (палящий зной, который занозой торчит в воздухе, словно олицетворяет холодный пот моего кошмара) или просто так. Наконец я догадываюсь, скорее всего по той суетливой озабоченности, которую все больше сменяет безнадежность: люди что-то ищут. Но что? Может быть, воду, роя колодцы, или руду, копая длинные и извилистые, как само время, лабиринты шахт? Да и кто они — старатели, разорители гробниц, каторжники, — мне не разобрать, Только они ничего не находят. Я убеждаюсь в этом, когда вижу, как вождь, чья графика лица по-прежнему скупа, а взор источает тьму, созывает сходку. Он говорит, а я как-то понимаю его, будто бы уже и сам стою в собравшейся толпе: «Теперь вы верите, что здесь ничего нет, кроме риска погибнуть? Теперь вы понимаете, что нужно спускаться в Город и вернуться к своим прежним занятиям?» Люди — и я в том числе — согласно кивают в ответ и, манекенами, удаляются. Лагерь пустеет. На сцене остаются двое. Один — чахнущий от старости, чье лицо мне никак не удается рассмотреть, потому что, как я догадываюсь позже, это я сам, и другой — присутствующий пока незримо — малолетний ребенок. Он потерялся во время сходки, и мужчины, грубые и властные мужчины, строго-настрого запрещают старику возвращаться в Город без него. И вот старик, роль которого я веду, зная, что карой за неповиновение будет смерть, бродит в беспомощности между комьев земли, попеременно аукая и взывая к судьбе, что больше, однако, походит на вой. Постепенно надежды его тают. Вскоре он обреченно опускается на колени: ему не найти ребенка. Значит, старик должен умереть. Пускай, он слишком стар и слишком устал от жизни, такой ничтожной и такой злой, — пускай! Так уже смирившись со всем, он вдруг видит мальчика. Мне показалось, что в него превратилась брошенная кем-то корзина для земли или кирка. Тот сидит на корточках в одной из ям — тут мое сознание опять поскальзывается во сне, вызывая образ могилы, — и играет матово-желтой проволокой, то сворачивая ее кольцом, то снова разгибая. О, неискушенность, ведь это золото! Пронзенный стрелой страха старик — или я во сне? — вздрагивает: а вдруг кто-то еще сейчас видит их? Кто-то посторонний. Вдруг кто-то еще. А внутри уже лесным пожаром бушует алчность. Несмотря на смятение у него достает хитрости выманить у мальчишки драгоценную игрушку и с улыбкой — чего она стоила, мне довелось почувствовать — проглотить. Все. Улика исчезла. Без следа — ветерком на воде. Но тут мальчик вынимает из-за пазухи второй кусочек желтого металла и предлагает знаками, дескать, съешь и его, если голоден. Старик немеет. То ли от страха быть замеченным, то ли от детской непосредственности. Едва справляясь с собой, он вместо отказа приставляет большой палец к лохмотьям на своем животе: больше нельзя, заболит, а после, еле шевеля сведенными судорогой губами, вопрошает: «Откуда это?» Чересчур торжественно, чересчур с пиететом. Томительная пауза. Кусая грязные ногти, малолетка не отвечает. Тогда не без лукавства старик добавляет, уже совсем беззвучно, но выразительно артикулируя: «…у тебя, отважный искатель?». Это срабатывает. Польщенный, тот молча, словно слепца тянет его (меня!) за рукав: тут недалеко.