Иван Зорин - Письмена на орихалковом столбе: Рассказы и эссе

Из последующих глав мы узнаем также о таинственных и грозных предвестниках грядущих событий. Внезапные и мощные, словно вызванные ударами хвоста левиафана, всплески за бортом, сотрясающие яхту толчки и вслед за ними мириады всплывающих вокруг пузырьков («всюду спокойное, море бурлило и кипело около яхты, все покрытое мелкими водоворотами и воронками, как будто здесь только что погрузился огромный дырчатый резервуар с воздухом»), пронзительные, предвещающие беду, крики птичьих стай, вдруг слетевшихся из ниоткуда и теперь «низко кружащих и тучей застилающих солнце от разомлевших Джона и Мари». Возникшее напряжение висит в атмосфере, страх и ожидание чего-то неотвратимого нагнетаются, как в фильмах Хичкока. Наконец, после изнурительной, изматывающей нервы паузы, в наступившей тишине следует разрешение.

Отливая тусклым цветом фиолетово-зеленых водорослей и цепляясь за борт бесконечными присосками, усеивавшими его тело, на палубу, упорно карабкаясь через борт, начинает медленно выползать многофаллосное, словно ожившая статуя мифического создания у ранних римлян, безжалостное чудовище: какое-то отвратительное, невероятных размеров морское насекомое, студенистая многоножка. Холод и жестокость глума, источаемые парой блекло-коричневых глазных впадин, придают гигантскому спруту некоторые черты осмысленности. Своей тяжестью он круто накреняет яхту — она почти ложится набок, — и струйки воды с упругого, лоснящегося туловища стекают обратно в море.

В общем-то это затертый веками прием человеческой фантазии — вспомнить хотя бы морские истории средневековья в пересказе северянина Олауса Магнуса [78] Магнус Олаус (1490–1557) — шведский священник, географ и этнограф, автор «Истории северных народов». , или на тысячелетия раньше и на тысячи миль южнее: разгневанные божества моря у финикийцев, топящие корабли и похищающие людей в подводное царство, — но здесь он будет употреблен несколько иначе.

Загадочный осьминог, мифический кракен [79] Кракен — легендарное морское существо, похожее на спрута. выступает как новое воплощение мирового зла, как преображенный Моби Дик, как символ ада и демонизма, но в этом новом варианте злодеяние совершается потому, что порочным желанием уже давно коренится в душе героини. Его торжество предопределяется ее выбором [80] Впрочем, при желании здесь можно дать прозрачную аллюзию и на гораздо более древнюю, архетипическую параллель. Так, у греков Леда сплетается с лебедем, Даная сочетается с дождем, чьи обличья принимает верховный олимпиец, у, индусов похищенная змеями женщина совокупляется с целым их выводком, перерожденными божествами — нагами, а ирландские саги воспевают любовь юного бога Мак Ока и девушки Этайн, превращенной в огромную красную муху. .

Упрямое, как смерть, приближение туши животного, острый запах рыбьего жира, короткая схватка, бессильные укусы револьверных пуль, сопротивление обреченных (опять мелькает мелвилловская параллель о фатально трагическом исходе борьбы со злом — Моби Диком), вопль отчаяния, в котором, однако, звучат нотки призыва и мольбы. Весь последующий эпизод несет отпечаток извращенности, зоофилии и утонченного садомазохизма.

Это промежуточная кульминация. Она иллюстрирует известную сентенцию: соблазнитель соблазняет уже соблазненную. И нельзя ей противиться искушению!

Как у Шекспира выглядит психологически убедительным то, что горбатый Ричард, убивший отца и мужа леди Анны, парадоксально легко обольщает ее, так и в описании дальнейших сцен должен достигаться эффект отталкивающей привлекательности — несколько затасканный, но точный оксюморон, — передающий состояние, которое пробуждается в Мари при виде надвинутой над ней по-рубенсовски мясистой массы, «властно обвивающей ее своими влажными и длинными конечностями».

Полузадушенный, еще хрипящий Джон, злобная похотливая ухмылка осьминога, «излучающие непристойность прикосновения к ее телу скользких, бесконечно гибких щупалец, требовательно беспощадных и проникающих всюду», порождают в ней одновременно ужас и покорность, разжигая грубую плотскую страсть в духе развлечений на оргиях Калигулы. Эссенция возбуждающего коктейля по-голливудски: садизм и секс. Апогей насилия и вожделения.

Фантазия читателя расцветает благодаря обилию рассыпанных в тексте метафор. Столь ярко и красочно выраженную смесь сладостных мук с отвращением — «ощущения омерзения и распутного блаженства стремительно сменяли в ней друг друга, мелькая, как лапки семенящей сороконожки» — трудно донести в сухом пересказе.

Кроме того, остается неясным: то ли материализовался рожденный ее воображением призрак (что отдает дурной мистикой), то ли происходящее — олицетворение ее подсознательной тяги — на самом деле галлюцинация, сон и происходит не наяву, а лишь в ее представлении. Или, наконец, самое простое в искусстве решение в лоб: все это реальность художественного произведения, нечто вроде захватывающего правдоподобия сказки.

Повествование должно быть построено достаточно умело, чтобы нельзя было дать однозначного ответа.

В замаскированной форме здесь также разбросана масса несуразностей, нестыкующихся, казалось бы, противоречащих друг другу деталей. Так, посреди сияющего солнечного дня на Мари, от чьего имени теперь в завершающих главах (умышленно, дабы усилить эффект сопереживания) ведется повествование, вдруг накатывает душная, давящая мгла. Иногда ей отчетливо кажется, что Джона не существовало никогда. (В основной версии Джон постепенно приходит в себя, а спрут исчезает: «Что это было?» — «Наваждение, милый…») Порой и окружающая обстановка растворяется во тьме, исчезая, как мираж. Главная и побочная линии пересекаются, сливаются и как будто подменяют друг друга.

И все переворачивается. Ибо по этим туманным намекам читатель, увязывая и примиряя противоречия, в какой-то момент вдруг приходит к тщательно скрываемой от него доселе мысли о том, что все представленное со страниц романа было всего лишь грезами Мари. Но вовсе не той счастливой и юной красавицы, супруги Джона, а какой-то иной женщины, чей образ, а точнее праобраз, едва начинает проступать только теперь, в конце, сквозь выдуманную ею же самою лживую проекцию себя на несуществующую красотку Мари. Отталкиваясь от обратного, читатель с уверенностью подозревает (и это подлинная кульминация), что ею вполне может оказаться и уродливая старая девственница — так под румянами прячется дряблая кожа, — которая корчится под одиноким одеялом, обливаясь терпким потом неразделенного оргазма.

Вот и вся конструкция: тема, материал и фабула.