Фрэнк Норрис - Спрут

Повар-китаец молча подал ему ужин. Энникстер поел, выпил виски; потом он вышел на веранду - было так приятно посумерничать там, покуривая сигару. Вечер был прекрасный, теплый, небо - сплошная звездная россыпь. Со стороны конюшни доносилось бренчанье гитары,- это играл один из батраков-португальцев.

Но ему хотелось видеть Хилму. Он не мог примириться с мыслью, что ляжет спать, не увидев ее хотя бы мельком. Он встал, спустился с крыльца и стал прохаживаться по двору, бросая по сторонам напряженные взгляды и прислушиваясь. Может, ему и посчастливится встретить ее?

В домике, где жили родители Хилмы и куда ноги, помимо воли, понесли его, было темно. Неужели они так рано улеглись спать? Он обошел вокруг домика, держась па некотором расстоянии и прислушиваясь,- ни звука! Дверь в сыроварню стояла полуоткрытой. Он толкнул ее, переступил порог, и пахучая полутьма обступила его. Из углов и со стен поблескивали металлические бидоны, ведра и чаны. Запах свежего сыра щекотал ноздри. Стояла полная тишина. Ни души вокруг. Он опять вышел наружу, прикрыв за собой дверь, и постоял немного между сыроварней и амбаром, не зная, что делать дальше.

Из барака, находившегося по ту сторону кухни, вышел приказчик и направился к амбару.

- Здорово, Билли! - окликнул его Энникстер, когда тот с ним поравнялся.

- Добрый вечер, мистер Эииикстер! - ответил Билли, останавливаясь перед ним.- А я и не знал, что вы вернулись. Да, кстати,- прибавил он, думая, очевидно, что Энникстер в курсе.- Чего это старик Три с семейством покинул нас? Надолго? Или навсегда?

- Ты о чем это? - воскликнул Энникстер.- Когда? Они что, все трое уехали?

- А я думал, вы знаете. Как же, уехали все вместе вечерним поездом на Сан-Франциско. Сорвались ни с того ни с сего, собрали монатки и уехали. И барышня тоже. Утром попросили меня о расчете. Как-то нехорошо с их стороны. Где я так сразу возьму сыровара. У вас никого нет на примете, мистер Энникстер?

- А какого черта ты их отпустил? - набросился на него Энникстер.- Почему не задержал до моего возвращения? И почему не узнал - уехали они насовсем или так, временно? Я не могу всюду поспевать! Зачем тебя держат? Чтобы ты смотрел за порядком там, где я сам не могу управиться!

Он круто повернулся и, печатая шаг, зашагал прочь, не думая куда идет, зубы его были крепко стиснуты; скоро он оставил позади усадебные постройки и вышел в открытое поле. Проходили минуты. Он шел все так же быстро, время от времени бормоча себе под нос:

- Уехала, черт бы ее побрал! Уехала, черт бы ее побрал! Вот же дьявол - была и нету!

Голова у него была пуста. Он никак не мог собраться с мыслями, не мог понять, что означает такой поворот дел. И даже не пытался.

- Уехала, черт бы ее побрал! - воскликнул он.- Вот же дьявол - была и нету!

Он вышел к оросительному каналу на тропинку, которую проторили строившие его рабочие, и минут пять шел по ней; затем свернул вправо и зашагал по распаханному полю к тому месту, где торчал из земли большой белый валун. Здесь он сел, наклонившись вперед, упер локти в колени и предался своим мыслям, бесцельно вглядываясь во мрак.

Он был один. Безмолвие ночи и безграничный покой ровной голой земли разливались вокруг него подобно бескрайнему морю. Сероватый свет, смутный, загадочный, печальный, струили вниз звезды.

Энникстер страдал. Сомнений не оставалось - ему нужна была Хилма, и больше никто. Теперь, когда она была далеко, когда он лишился ее, воспоминания нахлынули со страшной силой. Постоянно думая о ней, он, однако, до сих пор не представлял, как велико место, которое она занимает в его жизни. И, даже говоря ей об этом, в душе считал, что это так - красивые слова.

И вдруг страшная злоба на себя охватила его - он вспомнил, как больно обидел ее накануне вечером. Разве так надо было поступать! Как именно, он не знал, о сейчас мысль о нанесенном ей оскорблении неожиданно ударила со страшной силой по нему самому. Да, конечно, сейчас он жалеет о сказанном, очень жалеет, жалеет от всего сердца. Он оскорбил ее. Сделал больно. Обидел до слез. Он так жестоко оскорбил ее, что Она дольше не могла дышать одним с ним воздухом. Она все рассказала родителям. Она покинула Кьен-Сабе и его, покинула навсегда и как раз тогда, когда ему Показалось, что он завоевал ее сердце. В том, что она скрылась, повинен он сам. Да кто же он после этого - скотина, низкая тварь, подлец!

Прошел час, потом два, четыре, наконец, шесть, а Энникстep все сидел, не сходя с места. Он мучительно искал и не находил ответа. Не мог справиться с душевным разладом. Такого смятения чувств он прежде никогдa не испытывал. Он мало имел дела с женщинами. Никакого прошлого опыта, которым можно было бы руководствоваться в поисках истины, у него не было. Как же теперь быть? Где та путеводная нить, за которую он мог бы ухватиться?

Он и мысли не допускал, что можно отказаться от Хилмы. Она будет принадлежать ему. Она сама так решила. И ведь как легко и просто все могло бы быть, а вместо этого вот что получилось: сидит он среди ночи в полном одиночестве, окончательно запутавшись, старается себя перебороть, а Хилма тем временем, как никогда, далека от него.

Он хоть сейчас мог бы вернуть себе Хилму, надо лишь решить жениться на ней. Но брак всегда рисовался ему смутной и отдаленной возможностью, почти такой же смутной и отдаленной, как смерть. Правда, с некоторыми мужчинами такое случается, но только не с ним. Ну, а если и случится, то, во всяком случае, спустя много-много лет, когда он повзрослеет, остепенится, войдет, так сказать, в возраст - где-то на середине жизни, а до этого пока еще далеко.

Он никогда не задумывался о своей будущей женитьбе. Держал эту мысль на задворках памяти. Брак не входил в его планы. Нет, он не из тех, кто по доброй воле идет к алтарю.

Но не так-то просто было перестать думать о Хилме; мысль о ней была неотделима от него, вроде как правая рука. Брак - это что-то неопределенное, отвлечен ное, маячащее вдали, но Хилма-то здесь, рядом, види мая и осязаемая. Прежде чем он сможет сопоставить мысль о браке с мыслью о Хилме, сольет их в мозгу воедино, ему предстояло пройти длинный путь, предстояло совместить понятия столь же, по его мнению, несовместимые, как огонь и вода. Пока же он чувствовал себя раздираемым между этими противоречиями.

Мало-помалу, как-то совершенно незаметно, его воображение - доселе бездействующая, неповоротливая машина - заработало. И сразу же начали ослабевать доводы рассудка. Разум отступил, уступая место чувству. В душе этого грубого, неотесанного человека, резкого, сурового и противоречивого, кто-то прорыл глубокую борозду и бросил туда семя - маленькое семечко, затерявшееся поначалу в темных и забытых закоулках его души.

Но по мере того как стопорился разум, затухало и себялюбие. Энникстер теперь уже рассматривал возможный брак не с точки зрения собственных удобств, собственных стремлений, собственной выгоды. Он понял, что только что затеплившееся желание сделать Хилму счастливой было искренним. Никуда не денешься - что-то в этом есть. Сделать кого-то счастливым? А? Это надо обмозговать.