Мануэла Гретковская - Парижское таро

— Я с тобой. — Я надела шубу и набросила поверх нее платок.

Мы наперегонки сбежали по крутой лестнице. Михал оказался у входной двери первым. Я перегнала его на улице. Мы бежали по Бланш вниз, к Трините.

— Посидим в кафе здесь или пойдем в Ле Мазе? — остановилась я на перекрестке.

— Пошли, все равно куда. — Михал взял меня за руку и замолчал.

Я шла за ним, глядя на витрины.

— Смотри, какие очаровательные мишки. — Я остановилась перед Галери Лафайет. Несколько десятков кукол и пушистых зверьков в карнавальных венецианских костюмах танцевали под музыку Вивальди. — В прошлом году костюмы были мавританские, а до этого — средневековые, — припоминала я праздничные декорации Лафайет.

— М-м-м, — рассеянно буркнул Михал.

Мы пробрались сквозь толпу возбужденных детей, клянчивших конфеты у Санта Клаусов — они шатались по Парижу еще долго после Рождества. Свернули на тихую улочку, пересекающую Бульвар дез Итальен.

— Ты мне так и не рассказал о монастыре. После возвращения вы с Томасом распаковали чемоданы и пропадали где-то целыми днями. Обещали рассказать про эти две недели, когда у вас будет побольше времени.

— Да что тут рассказывать… Томас проводил свое анкетирование, я ему помогал. Утром нас будил колокол к заутрене, в течение пяти минут пустели кельи монахов, монахинь и их детей.

Я остановилась, чтобы посмотреть, не шутит ли Михал.

— Обыкновенный экспериментальный монастырь для монахинь, монахов и избравших монашескую жизнь семей. Община подчиняется непосредственно Папе Римскому. Сначала она называлась Община Льва Иуды. Название пришлось поменять, потому что верующие думали, что монахи принадлежат к Общине Иуды Искариота. Основатель монастыря — Эфраим, обратившийся в католицизм сын раввина. Его мечта — перенести папскую кафедру в Иерусалим и объединить иудаизм с христианством. Религиозный обряд в монастыре — католический: утренняя молитва, месса, адорация. Никакой ереси, время от времени «Отче наш» или «Аве Мария» на иврите. По пятницам после Крестного Пути шабат. Его устраивают Филип — это дьякон, настоятель ордена — с женой. Они благословляют присутствующих. После окончания трапезы начинаются хасидские танцы. Монахини, монахи и гости поют, играют, кружатся в хороводе — настоящий хасидский шабат, только не в черных лапсердаках, а в белых сутанах.

В одиннадцать замок затихает. Под барочными сводами пролетают летучие мыши, из сада в кухню проникают жирные коты. У подножия монастырской горы средневековый городок Корд-сюр-Сьель, в прошлом славившийся своими ремеслами и стойкой защитой веры еретиков от крестовых походов провансальской католической власти. В городе скрывались катары после захвата Монсегюра. О тех временах напоминают таинственные знаки в подвалах и переулках Корд-сюр-Сьель.

Что же касается летучих мышей, без них в монастыре не обойтись. Иначе ночные медитации в часовне к утру плавно перетекали бы в дрему. Если монаха одолевает сон, его будят летучие мыши, пикирующие с церковных перекрытий прямо на его склонившуюся голову. В попытках уклониться от разведатак молящийся набожно дожидается рассвета.

Шарлотта, живя в Париже, можно путешествовать по разным уголкам мира — греческим, китайским, итальянским, — достаточно свернуть на соседнюю улицу или зайти в соседнее кафе. Мир экзотики — пестрый, вульгарный. В монастыре белым-бело — не потому, что горы вокруг покрыты снегом, а каменные стены замковых залов и келий выкрашены в белый цвет. Бело, потому что тихо. Я не сразу привык к этой тишине. Никто не просил меня говорить шепотом, но смешно обращаться звучным баритоном к человеку, который отвечает тебе едва слышно. Эта тишина — не только разговоры. Это еще и манера двигаться, встречаться в коридорах, на галереях: глаза опущены, чтобы не коснуться кого-нибудь взглядом, не рассеять своим присутствием его размышлений о духовных проблемах.

Совсем непросто создать устав сосуществования для нескольких десятков монахов, монахинь и семей с детьми. До поездки в Корд-сюр-Сьель я предполагал, что монастырь — обитель угрюмого лицемерия для окончательно подавленных обстоятельствами или же единственное пристанище для истинных святых. Наверняка есть свои святые и в Общине Льва Иуды, но это не мученики, кичащиеся собственным смирением и отвращением к приземленной повседневности. Я не встречал людей, которые умеют так радоваться каждому мгновению, так ценить его. Томас — вначале, по своему обыкновению, отстраненно вежливый — тоже поддался очарованию этого места. Однажды я застал его в пустой часовне молящимся. Опустившись на колени, он бормотал литанию. В полной уверенности, что никто его не видит. За день до этого он шутил, что первые христиане были также и последними.

«А как же твое неверие в веру?» — спросил я его за ужином.

Томас отломил кусок хлеба, обмакнул в вино и передал буханку сидевшему рядом монаху.

«Я тут сочинил историю, специально для тебя. Вот послушай, — прошептал он. — Жил был Ицек, бедный еврей. Однажды он перестал верить в Бога. Пытался изо всех сил, но тщетно. Собралась община, чтобы решить, как с ним поступить. Превратить в камень? Изгнать из местечка? Но они просто оставили Ицека в покое, ведь, отняв веру, Бог и так достаточно покарал его. Шли годы, Ицек по-прежнему страдал. Но в один прекрасный день он пришел в синагогу, и случилось чудо: он ощутил запах Бога».

— Расскажи о себе, а не о Томасе, — попросила я.

— Ну что я? — Михал сгорбился. — Две недели в раю. Я молился по-польски, по-французски, по-еврейски, просил лишь об одном — чтобы она вернулась. Собственно, я молился ей. — Он отфутболил банку из-под кока-колы. — Сколько раз можно умирать? И за что? Знаю, знаю, Рождество не Пасха, не следует думать о смерти. Послушай: «смерть», «смерти», самое близкое по звучанию слово — «смердеть»: не успел умереть, а уже смердишь. А во французском — поэтичное, звучное «la mort», почти как «l'amour». Я не хочу умирать на польском языке, такова моя последняя воля: je ne voudrais pas mourir dans la langue polonaise. — Он бросил банку мне под ноги. — Ворота вон там, возле урны, пас!

Я попала в открытую дверь кафе. Спустя мгновение банка вылетела оттуда и покатилась по мостовой. Михал снова забросил ее в черную дыру входа. Несколько секунд тишины — и жестянка, как и в первый раз, оказалась на тротуаре. Не то приглашение, не то предостережение. Мы вошли. За стойкой постаревшая Жюльет Греко. Пустой зал, в углу, под выцветшими рекламами пятидесятых годов, — клошар в рваной фуфайке.

— Кинь банку, — заскрипел он.

— На улице осталась. — Михал показал на дверь.

— Кинь, когда будешь выходить, только не забудь.

Мы уселись за скользкий деревянный стол. Жюльет Греко направилась к нам с бутылкой.