Ллойд Джонс - Мистер Пип

— Зачем я рассказываю вам это, дети? Затем, что его тычинки очень хорошо горят и отпугивают москитов.

Мистер Уоттс моргнул, словно его разбудили. Думаю, он ожидал услышать больше, и мама Мейбл застала его врасплох внезапным окончанием рассказа.

— Очень хорошо, миссис Кабуи. Отлично. Сердечное Семечко.

Он кивнул нам, что было знаком для нас подняться и похлопать. Мейбл хлопала громче и дольше всех. Ее мама слегка присела и опустила голову. Она поднялась, смеясь. Все были довольны. Никто не чувствовал смущения или стыда.

Следующими шли «Большие надежды». Мы знали это. Наши глаза следовали за мистером Уоттсом. Мы смотрели, как он взял книгу со стола. Мама Мейбл тоже видела. Она что-то прошептала мистеру Уоттсу, прикрывшись рукой. Мы слышали, как он сказал: «Да, конечно. Конечно». Он указал на свободную парту и мама Мейбл села, чтобы послушать величайший роман величайшего английского писателя девятнадцатого века.

Вдобавок к собственному удовольствию, мне приходилось слушать очень внимательно, потому, что вечером моя мама захочет узнать новости о Пипе. Я обращала особое внимание на произношение мистера Уоттса. Мне нравилось удивлять маму новым словом, которого она не знала. О чем я тогда не догадывалась, так это о том, что все мы уносили частицы «Больших надежд» с собой домой.

Голос, раздавшийся в темноте, звучал расстроено и обижено.

— Стало быть, он украл свиной пирог матери.

Свиной пирог. Я усмехнулась в темноте. Она не знала, как произнести это так, как это делал мистер Уоттс.

Но я поняла, что мне нужно кое-что объяснить ей. До нее явно не дошло, что мама и папа Пипа умерли. Я объясняла это раньше и объяснила снова. Я сказала, что Пипа воспитали его сестра и человек по имени Джо.

— Самолично, — добавила я, размышляя об этом слове и его значении.

— Значит, он взял свиной пирог сестры.

— Да, — уступила я.

— А что про это сказал Пучеглазый?

Мистер Уоттс ничего не сказал, но я понимала, что это будет неправильным ответом.

— Мистер Уоттс сказал, что нужно подождать, пока не станут известны все факты.

Я по сей день впечатлена тем, что мне пришел тогда в голову такой ответ. Уверена, что я просто повторила то, что где-то когда-то услышала, но что бы это ни было, оно всплыло в памяти.

Я слышала, как мама завозилась на своей циновке. Она ждала, что я продолжу, но я намеренно ждала, пока она спросит: «Что было дальше?», что она и сделала пару минут спустя, выдавливая слова, раздражаясь тем, что ей приходилось просить меня.

«Студеное утро» — эту фразу я решила принести домой. Я использовала ее, чтобы создать картину Пипа, несущего свиной пирог и пилу каторжнику Мэгвичу, который ждет его на болотах. «Стояло студеное утро…»

Я коварно замолчала в темноте, чтобы мама спросила, что это значит. А она только тяжело дышала, будто знала, что у меня на уме, и что я удумала.

Еще днем я подняла руку, чтобы задать свой первый вопрос. Я не размахивала ею, как Мейбл. Я терпеливо ждала, пока мистер Уоттс не кивнул. Я начала, как обычно:

— Меня зовут Матильда.

— Да, Матильда, — сказал Мистер Уоттс.

— Что такое «студеное утро»?

— «Студеное утро» — это «морозное утро». Это слово уже не употребляется. — улыбнулся он. — Матильда — тоже красивое имя. Кто дал тебе такое славное имя? — спросил он.

— Папа.

— А он…?

Я ждала этого вопроса. Мой папа работал на шахте с австралийцами. Они подсказали ему имя «Матильда». Он передал его маме. А она дала его мне. И я все это рассказала.

— Что-то вроде подержанного платья, — мистер Уоттс отвернулся в задумчивости. Внезапно он помрачнел. Не знаю почему. Он вернулся к книге, но заметил мою поднятую руку.

— Да, Матильда.

— А что такое «морозное утро»?

Когда бы он ни обдумывал вопрос, его взгляд устремлялся к задней стене класса, затем скользил к открытому окну, будто ответ можно было найти там. В этот раз он задал вопрос классу:

— Кто-то может ответить, что значит «морозное утро»?

Никто не смог. Мы изумились, когда он рассказал нам тайну «студеного утра». Мы не могли представить, что воздух может быть настолько холодным, чтобы изо рта шел пар, или трава ломалась в руках. Мы не могли представить такой вот мир. Никто из нас не пробовал ничего холодного уже многие месяцы, с тех пор, как последний генератор перестал работать. Для нас холодным было что-то, оставленное в тени или остывшее на ночном воздухе.

Студеное утро. Я ждала, что мама огрызнется. Но ее не привлекла эта наживка. Ей не было никакого дела до студеного утра. Или она не хотела показаться глупой. Поэтому, когда вопроса так и не последовало, я поведала ей о событиях более приятных для нее. О виде старого каторжника, грызущего еду, как собака. И о возможном появлении полиции в кухне, когда Пип возвращается домой. Ей особенно понравился этот момент. В темноте я слышала, как она причмокнула.

Но это был последний раз, когда она просила пересказать очередную часть «Больших надежд». И всему виной «студеное утро». Хотя она и не сказала этого, я знала, что она думала, будто я выпендриваюсь и откусываю куда большую часть этого мира с таким языком, как «студеное утро», чем удается ей. Она не хотела поощрять меня, задавая вопросы. Она не хотела, чтобы я еще больше погружалась в тот мир. Она боялась, что потеряет свою Матильду в викторианской Англии.

На рассвете мы услышали, как вертолеты краснокожих пролетели над деревней и повернули назад. Они парили в воздухе, как гигантские стрекозы, глазеющие вниз на поляну. Они видели ряд покинутых домов и пустой берег, потому что мы убрались оттуда. Все. Старики. Мамы и папы. Дети. И все собаки и куры, у которых были клички. Мы спрятались в джунглях и ждали. Мы ждали, пока не услышали, как вертолеты протарахтели над верхушками деревьев. Мы чувствовали ветер, который посылали вниз их лопасти. Помню, я смотрела по сторонам, на нашу столпившуюся группу, и думала, где же мистер Уоттс и Грейс.

Мы держались под деревьями и пробирались под кустами, возвращаясь домой. Собаки, которые были слишком старыми и тощими, чтобы сдвинуться со своих излюбленных мест, подняли морды. Петухи важно прохаживались туда-сюда. Видя их, мы чувствовали себя людьми, ведь они ничего не знали. Они не знали об оружии и краснокожих из Морсби. Они не знали о шахте, или политике, или о наших страхах. Петухи только знали, как быть петухами.

Вертолеты улетели, а мы остались со своим страхом. Мы не знали, что с ним делать. Мы ходили по округе. Стояли у дверей. Пялились в никуда. Потом, один за другим, мы поняли, что не остается ничего, кроме как вернуться к нашей привычной жизни. Что означало — в школу.

Когда мы вошли в школу, мистер Уоттс стоял посреди класса. Я подождала, пока последний из детей сел за парту, и подняла руку. Я спросила его, слышал ли он вертолеты, и если да, то где они с миссис Уоттс прятались. Это был вопрос, с которым пришли в школу все.