Василий Алексеев - Невидимая Россия

Вожди на трибуне казались маленькими и ничтожными. Кто-то, кажется Калинин, поднял руку и крикнул в микрофон очередной затверженный лозунг — толпа ответила слабым «ура» и быстро пошла дальше. Мимо Павла промелькнула величественная фигура бронзового Минина, простиравшего вдаль могучую длань, и рвущиеся в облака завитки куполов Василия Блаженного.

— Как по-твоему, финская война не сыграет для подрыва престижа советской власти ту же роль, какую сыграла русско-японская война для подрыва престижа царского правительства?

В нише окна, в комнате Николая, сидели: Николай, Павел и обветренный, загорелый, выцветший от мороза и бессонных ночей, Юрий Семенов, старый товарищ Николая, только что прибывший с Карельского перешейка. Потускневшие глаза Семенова с удивлением посмотрели на сказавшего эту фразу Николая — видно было, что Юрий чего-то не понимает.

— Вначале финны нас били, как хотели, — ответил он, наконец, с расстановкой, — но последнее время падает дот за дотом и наши войска неуклонно продвигаются вперед. — Семенов принадлежал к одному кругу с Павлом и Николаем, он тоже был тесно связан с православной церковью, только арестован на четыре года раньше остальных и поэтому не принял участия в создании организации. В дальнейшем Желтухины постоянно собирали для него деньги и посылали посылки. Окончив срок, в момент ареста остальных, Юра был одним из тех, кто осел в провинции и постепенно потерялся. Он оказался мобилизованным на финский фронт, получил звание старшины и приехал в Москву после легкого ранения. Теперь он выздоровел и должен был возвращаться в часть. Павел и Николай переглянулись.

— Ты что же, стал советским патриотом? — прямо спросил Николай.

— Я ничем не становился, я всегда был русским патриотом, — ответил Юра.

— И ты считаешь, что русские патриоты заинтересованы в том, чтобы большевизм поглотил еще маленькую героическую Финляндию? — вмешался Павел.

— Это дело не большевистское, а чисто русское, — нахмурился Семенов. — России нужно обеспечить безопасность Ленинграда — пускай это сделают большевики, мне все равно. Не хотите же вы, чтобы к несчастьям внутренним присоединились еще поражения внешние. Это значило бы идти против интересов народа в целом.

— А как по-твоему, — вспыхнул Николай, — праздник Покрова Богородицы почитался на протяжении тысячелетий народом в целом?

— Да, — не сразу понял Семенов.

— Ты, конечно, знаешь, что это за праздник?

— Знаю… — Семенов начал догадываться и несколько смутился.

— Так ты должен знать, — разгорался всё больше Николай, — что в Покров русский народ празднует чудесное спасение Богородицей христианской Византии от наших предков — славян, язычников, хотевших захватить ее с целью грабежа — как видишь, иногда поражение может стать всенародным праздником.

— Что же ты этим хочешь сказать? Финляндия не Византия, — неудачно возразил Семенов.

— Финляндия не Византия, но, согласись, что Финляндия страна христианской культуры, маленькая, неагрессивная, а на нее нападают русские люди во имя атеистического коммунизма, принесшего тем же русским только одни несчастия.

— Ну, в советской системе есть и неплохие стороны, — неуверенно ответил Семенов.

— Я думаю, что язычники славяне не хотели, по крайней мере, вводить в Византии колхозы, — улыбнулся вдруг Николай.

При упоминании о колхозах Семенов тоже не выдержал и улыбнулся.

— Это правда, в языческой Руси колхозов не было, но ты скажи прямо — ты сам безоговорочный пораженец?

— Если материальный ущерб может содействовать духовному обновлению народа, я всегда буду рад военному поражению большевизма.

Семенов покачал головой и грустно задумался.

— А я всё надеюсь, что, став на путь национализма, большевизм так и покатится дальше к православию.

— Как бы он не попытался сделать православную церковь орудием Коминтерна! — ответил Николай, — от митрополита Сергия можно ждать многого.

— Да, его всегда считали человеком слабым, — согласился Семенов. — Ну, прощайте, ребята, — поднялся он, — мне пора. Не думайте, что я переменился… может быть, вы и правы, только…

— Что только? — спросил Николай.

— Только, когда видишь, что своих бьют, — обидно, — вздохнул Семенов.

— Для меня обиднее, когда своих сажают в концлагери, загоняют в колхозы, заставляют глумиться над религией и умирать за Третий Интернационал, — ответил Николай.

— Обработали! — вздохнул Павел, когда несколько смущенный Семенов ушел.

— Ничем не брезгают, — взволнованно заходил по комнате Николай, — они согласятся проповедывать Магометов рай, вместо социализма, если это будет тактически необходимо.

— Как бы они нас на национализме не обыграли! — сказал Павел. — Я убедился на Красной площади, что всякое массовое движение, даже насильно организованное, очень увлекает, а если к этому добавить, что все способные проявить инициативу систематически из этой толпы изымаются, то дело может обернуться совершенно не в нашу пользу.

Николай ничего не ответил и продолжал молча ходить по комнате.

Прошло несколько месяцев после последнего вызова в НКВД. Павел уже начал надеяться, что угроза удаления из Москвы останется только угрозой. Каждый день, возвращаясь вечером домой, он со страхом ждал какой-нибудь неприятной повестки. Оля похудела и осунулась. — Хоть как-нибудь, да выяснилось бы, наконец, всё это! — думала она. Выясниться всё это могло только в отрицательную сторону и она начинала молиться, чтобы все оставалось так — невыясненным ощущением вечно нависшей угрозы, но не немедленной катастрофой. Оля боялась войны и не верила, что от нее можно ждать спасения; в то же время так оставаться тоже не могло. Она сама чувствовала по окружающим, что все ждут какой-то катастрофы, каких-то перемен.

Павел сидел за чаем, когда Анна Павловна открыла дверь и сказала неестественным голосом:

— Павел, тут к тебе.

За маленькой пухлой фигурой старушки высилась зеленовато-серая фигура милиционера. Милиционер вошел в комнату немного смущенный и пытливо посмотрел на Павла. — Я знаю, зачем он пришел, — думал Павел, — но почему он так странно держится?

Оля встала с дивана, вытянулась и замерла, как бы ожидая удара.

Зеленоватые, совсем незлобные глаза милиционера забегали.

— Тут о вас бумага пришла, — сказал он, оглядываясь по сторонам, — у вас была судимость, вам придется переменить паспорт и выехать из столицы.

Он согласится за взятку оставить меня в покое, — понял Павел, — поэтому и пришел на дом. — На минуту им овладело сомнение, — попробовать, предложить… но те об этом узнают и все равно… как бы они не начали игру сызнова! Опять допросы… нет, лучше нелегальная жизнь и открытый бой, чем эта тина!