Василий Алексеев - Невидимая Россия

Милиционер посмотрел на Павла явно сочувственно.

— Вы понимаете, я тут не при чем, — сказал он. — Раньше этого не было. — Последние репрессии и ежовщина смутили даже милиционеров.

— Я всё знаю, — ответил Павел, — скажите, когда я должен прийти? Я выеду сам. Если можно, не ставьте ни о чем в известность домуправление.

— Хорошо, я могу дать вам неделю сроку для устройства личных дел. Через неделю приходите в паспортный отдел.

Павел крепко пожал руку милиционеру.

Найти Свечина оказалось не так легко. С письмом Алексея Сергеевича Павел пошел к литературоведу, сидевшему уже шесть раз в тюрьме за антисоветские стихи, написанные еще в 1918 году. Последнее время его дважды спасало знакомство с Алексеем Толстым.

Литературовед оказался лысоватым мужчиной с острым подвижным лицом и ехидным выражением серых глаз. Встретил он Павла в кабинете, заваленном книгами и рукописями. Прочитав письмо, литературовед сочувственно посмотрел на Павла и участливо спросил:

— Выкидывают из благословенной столицы?

— Выкидывают, — ответил Павел.

— Это хорошо, — успокаивающе сказал литературовед, — значит пока не посадят. Теперь, батенька, сидеть плохо стало: дают не меньше десяти лет и без права переписки — не то, что раньше! Деньги есть?

— Спасибо, пока есть?

— Ну то-то же, а если нет — не стесняйтесь, свои люди! По-моему, Свечин теперь ночует у одного своего приятеля, но адреса его я, к сожалению, не знаю. Вот что — вы с Орловым знакомы?

Орлов был известный переводчик.

— Знаком, но для такого дела недостаточно, а потом Орлов вхож в высокие коммунистические круги — может быть, с таким делом к нему и обращаться неудобно.

— Это ничего, я ему сейчас напишу. Нам нужен только адрес, где теперь ночует Свечин.

Через полчаса Павел входил во двор только что отстроенного дома. Когда он пересекал широкий двор, со стула, стоявшего у одной из дверей, поднялся дворник и вежливо спросил:

— Вы, гражданин, к кому?

Павел назвал фамилию.

— Второй этаж налево, — сказал дворник, внимательно вглядываясь в лицо Павла. В доме живут крупные коммунисты, понял тот.

На дубовой полированной двери квартиры была прибита медная дощечка с одной фамилией. Орловы занимали целую квартиру. Дверь открыла простая пожилая женщина.

— Орлов дома?

— Николая Федоровича нет, дома только Мария Евгеньевна.

— Можно ее видеть?

— Пожалуйста.

Женщина провела Павла в маленькую уютную гостиную. Стены гостиной были покрыты синей клеевой краской, на полу лежал турецкий ковер; кругом полированного, карельской березы столика стояли удобные кресла. Стиль 40-х годов прошлого века. Павел с удовольствием сел в кресло. Открылась дверь и в комнату вплыла очень толстая дама с умным, почти мужским лицом.

— Здравствуйте, — заговорила она густым грудным голосом, подавая Павлу большую пухлую руку. — Николай Федорович сейчас придет, может быть, я могу его заменить?

— У меня к вам письмо от Ильи Сергеевича. Я ищу адрес Свечина.

— Так он ведь живет где-то далеко! — насторожилась Мария Евгеньевна.

— Насколько мне известно, он здесь остановился у одного знакомого.

Раздался звонок.

— Вот и хорошо — это, наверно, Николай Федорович, — обрадовалась Мария Евгеньевна.

Но пришедший оказался не Николаем Федоровичем. В дверь легонько постучали и на пороге появился чистенький старичок, свеже выбритый, в стареньких, но аккуратно выглаженных серых брюках и в черном старомодном пиджаке.

— А, господин профессор! Вы знакомы? — очень ласково обратилась Мария Евгеньевна к старичку.

— Как же — постоянно в специальном зале библиотеки встречались, — любезно ответил старичок.

— Кстати, вы ведь знаете где живет Свечин?

Старичок сделался серьезным и ничего не ответил.

Павел, действительно, очень хорошо знал профессора Волина. Его всегда поражало, как мало отразилась революция на этом человеке. Часто, придя к открытию библиотеки, Павел уже встречал в гардеробе профессора. Старичок аккуратно передавал гардеробщице пальто, зонтик, снимал галоши и ровненько ставил их в угол. — Ничего не скажешь, приятный милый старичок, но напоминающий человека в футляре. Как это он ухитряется жить без всяких невзгод житейских? — подумал Павел.

— А позвольте узнать, молодой человек, зачем вам понадобился Свечин? — обратился профессор к Павлу, чуть-чуть наклоняя голову на бок.

Насколько мне известно, он человек наш — можно ему прямо сказать в чем дело, — решил Павел.

— Меня удаляют из Москвы за старую судимость. Я хотел посоветоваться со Свечиным, где ближе всего от города можно устроиться — он ведь, кажется, сам на таком же положении.

— А позвольте спросить, вы судились по делу историков или нет? — опять спросил профессор и опять легонько повернул голову на бок.

— Я судился по отдельному мелкому делу, об историках меня допрашивали попутно, — ответил Павел.

— Очень хорошо. Адрес Свечина я вам дам — он сейчас ночует у Миллера.

— У Владимира Владимировича?

— Вот именно — у Владимира Владимировича, А вы с ним тоже знакомы?

— Мы с ним почти друзья, мы даже работали некоторое время вместе, — обрадовался Павел, — но он мне никогда не говорил, что у него скрывается Свечин.

— Зачем употреблять такие страшные слова — скрывается! — мягко поправил его профессор, — все мы теперь принуждены несколько нарушать букву закона…

— Разве и вы? — Павел спросил полушутя, полусерьезно, не допуская мысли, что такой довоенного вида старичок может быть связан с чем-либо нелегальным.

— А почему бы и не я? Я молодой человек, уже отбыл пять лет концлагеря. Мне тоже запрещено проживать в столице.

— А как же… я вас встречал чуть ли ни каждый день в библиотеке?

— А вот так, как и вам теперь придется. На птичьем положении: сегодня в одном месте, завтра в другом — добрых людей много.

Как ни тяжело было у Павла на душе, но он улыбнулся.

— Знаете, — сказал он профессору, — я многое в жизни видел, знаю самые невероятные случаи, но вы и нелегальная жизнь в Москве, да еще в период чистки — это прямо невероятно! Могу поздравить — ни один агент не обратит внимания.

— Вот именно, — утвердительно кивнул головой старичок, — этого я и добивался. Вы еще молоды, а в моем возрасте часто менять места ночевок трудновато, вот я и замаскировался — ничего не поделаешь, жизнь всему учит.

— У вас отняли московский паспорт? — сочувственно спросила Марья Евгеньевна.

— Отняли.

— К сожалению, все наши коммунистические связи таковы, что хлопотать не у кого, — вздохнула Марья Евгеньевна. — Они ведь и своим не верят. В нашей среде хоть все друг другу помогают, а у них и этого нет: от семей арестованных все сейчас же отворачиваются. До Ежова еще можно было рассчитывать на человеческие чувства, а теперь только страх и жестокость, больше ничего.