Сол Беллоу - Приключения Оги Марча

И приготовился к смерти.

Должно быть, силы небесные вознамерились вернуть меня туда, откуда выпустили в этот мир.

Конец!

Но он не собирался меня убивать. Сорвав одежду, скрутил мне руки моей же рубашкой, а ноги связал штанами. Порвав на мне белье, он стер его лоскутами кровь и пот с моего лица. Сдернув фалинь, скрепил мои оковы еще и им.

Затем он погасил шашку, опять водрузил весло с обрывком холстины в качестве паруса и устремил глаза к востоку, где, по его представлениям, вскоре должен был появиться берег. Я же так и остался лежать — голый — на дне шлюпки.

Позже, когда солнце стало очень уж жечь, он поднял меня и усадил в тень под парус. Едва он дотронулся до меня, я вздрогнул, и он отпрянул.

— Сломано что-то? — спросил он тоном заботливого доктора и быстро ощупал мои ребра и плечи. Я ругался до хрипоты и проклинал его.

Пришло время завтракать, он покормил меня и сказал:

— Скажете, когда в сортир понадобится, чтобы не возникло какого конфуза.

Я отвечал:

— Если вы меня развяжете, то я обещаю не посылать больше сигналов.

— Нет, рисковать я не могу, — покачал он головой. — Дело слишком важное.

Время от времени он тер мне руки и плечи, чтобы разогнать кровь.

Я просил, я умолял его меня развязать.

— У меня же гангрена начнется! — говорил я.

Но нет, мольбы не действовали. Я свой выбор сделал и сообщил ему об этом.

— К тому же, — заверил он, — блаженные острова уже совсем близко.

Позже, днем, он объявил, что чует ветерок, дующий с берега. Потом сказал:

— Жарковато что-то, — и прикрыл глаза от солнца.

Вечером он растянулся на дне шлюпки, выставив мясистые ноги. Он обезвредил меня, связал, и кто знает, что еще выдумает? Я глядел на него и желал самого что ни на есть плохого на свете.

Взошла яркая луна, воздух стал влажным, шлюпка еле ползла. Я шевелил кистями, пытаясь ослабить путы, и вдруг меня осенило: если подползти к рундуку и хорошенько потереться о его металлический кованый угол, то можно освободиться. Я пополз на спине, отталкиваясь пятками. Бейстшоу не шевелился — лежал колодой, наставив на меня ступни, запрокинув тяжелую как камень голову. В драке он сильно поцарапал мне спину, и ссадина, пока я полз, терлась о днище. Я не раз останавливался и закусывал губу, пытаясь удержать крик. Ничего не получалось. Меня охватило отчаяние, и я заплакал — беззвучно, чтобы не разбудить Бейстшоу.

Доползти до рундука я смог только в середине ночи. Когда рубашка поддалась, я принялся за фалинь. В конце концов ослаб и он. Спину жгло от ран, и во мне созрело холодное решение убить Бейстшоу. Я подполз к нему, но на ноги не встал, чтобы, проснувшись, он не увидел нависшей над ним в лунном свете фигуры. Я хотел столкнуть его в воду, задушить или пристукнуть веслом, орудуя им по его примеру, и насладиться зрелищем крови и переломанных костей.

Для начала я решил связать Бейстшоу и снять с него очки. А там посмотрим.

Но, наклонившись над ним, полный злобы и мести, держа наготове фалинь, я почувствовал исходящее от него тепло. Я легонько тронул его щеку. У парня был сильный жар. Я слышал, как колотится его сердце — громко, будто канонада, страшно и гулко.

Желание мстить улетучилось. Более того, я принялся о нем заботиться. Проделав дырку в куске холстины, я смастерил себе подобие пончо — ведь вся моя одежда была порвана в клочки — и провел бессонную ночь, ухаживая за ним.

Так Генри Вэр на кентуккийской границе не убил одного из вождей племен Огайо Тиммендикваса, а отпустил его.

Я даже жалел Бейстшоу, думая, сколько бед и разочарований пришлось ему претерпеть на пути к великой цели. Ведь он, пускай не сердцем, а только умом, действительно хотел осчастливить человечество, избавив от греха и страданий.

Весь следующий день он провел в беспамятстве, и, наверно, дело кончилось бы для него плохо, если бы, по счастью, я не углядел на горизонте английский танкер и не просигналил ему. Дело кончилось бы плохо и для меня, поскольку, как выяснилось, Канары мы прошли стороной и подобрали нас уже где-то в районе Рио-де-Оро. Вот тебе и великий знаток мореплавания Бейстшоу! Впрочем, какой спрос с сумасшедшего! Так или иначе, мы едва не погибли в африканских водах, чуть не сгнили там заживо вместе со шлюпкой, питаемые под конец лишь безумными идеями Бейстшоу. Либо он сожрал бы меня, спокойно все взвесив и посчитав это разумным шагом на пути к великой цели.

В общем, нас втащили на борт в весьма скверном состоянии. Первая стоянка корабля была в Неаполе. Там местные власти определили нас в больницу. Спустя несколько недель, будучи уже на ногах, я столкнулся в больничном коридоре с возвращавшимся из душа Бейстшоу. Он был таким же спокойным, уверенным, с гордо поднятой головой. Говорил со мной подчеркнуто холодно — я чувствовал, что он обижен и считает меня виновным в провале его гениального плана. Теперь ему предстояло новое плавание. И никаких тебе Канар. Но исследования, столь драгоценные для судеб человечества, требовалось продолжать и продолжать безотлагательно.

— Поняли ли вы теперь, — втолковывал я ему, все еще возмущенный его самонадеянностью, — как ошибались, вы, великий навигатор?! Послушай я вас, и не видать мне больше никогда моей жены!..

Он внимал моим запальчивым речам, меряя меня взглядом.

— Что ж, — сказал он, — способность действовать разумно, имея в перспективе великую цель, теперь значительно уменьшилась.

— Давайте действуйте! — вскричал я. — Спасайте человечество! Только помните, что, следуя своим представлениям, вы бы сейчас кормили рыб!

После этого он перестал со мной кланяться, но меня это уже не волновало. Сталкиваясь в коридорах, мы обходили друг друга стороной, и думал я теперь только о Стелле.

Вновь я увидел Нью-Йорк лишь через полгода, потому что врачи тянули с моей выпиской, находя все новые причины моего пребывания в больнице.

Так что стоял уже сентябрь, когда однажды вечером я вылез из такси возле дома Стеллы, который был теперь и моим домом, и она сбежала ко мне по лестнице.

Если бы по возвращении жизнь моя наладилась и потекла мирно и безоблачно, думаю, мало кто усомнился бы в моем праве на счастливую перемену, посчитав, что я еще не полностью внес, так сказать, входную плату в райские кущи. Выступающим от имени того, кто назначает или принимает эту плату, хотя бы битому жизнью казаку из Мексики, следовало бы по крайней мере согласиться, что я заслужил некоторую передышку. Но даже передышка в моем случае оказалась кратковременной. Видно, сочли меня недостойным и ее.

Ведя счет своим бедам, я старался проявлять здравомыслие и уворачиваться от метящих в меня новых ударов. Говорил я также, что характер — это наша судьба. Но данную мысль можно и трансформировать, ибо совершенно очевидно, что и судьба, и все, ею приготовленное, формируют наш характер. И поскольку я так и не нашел места, где мог бы обрести покой, напрашивается вывод, что характеру моему свойственны неуемность и тревога, а все мои надежды так или иначе связаны с желанием остановиться, успокоиться и в тишине обнаружить наконец основополагающую жизненную нить, осевую линию, потому как истина является только в тиши, и лишь там, где кончаются усилия и замыслы, тебе дарованы будут любовь, гармония и благополучие. Но может, я и не создан для такого рода вещей?