Лоренс Даррел - БУНТ АФРОДИТЫ NUNQUAM

— Маршан, вы хотите сказать, что с блокнотом в руках исследуете трупы?

К этому времени он был уже совершенно пьян, однако не качался, и руки у него не тряслись; короче говоря, надо было хорошо его знать, чтобы понять, насколько он не в себе. И ещё у меня появилось забавное чувство, будто он немного пугает меня. Так или иначе, он издал уховерточный смешок и сказал:

— Мой дорогой, без покойников я ничего не узнал бы о человеческой анатомии. Не могу же я резать живых, я ведь не хирург, как вам известно. А покойники большая подмога, особенно пока они свежие, пока у них работают основные реакции. С моей точки зрения, rigor mortis [59] Трупное окоченение (лат.) . всё портит — во всяком случае, в смысле гибкости и реакции. Но поучительно, да и интересно, смотреть, как они распадаются на части, подобно часам, а потом опять потихоньку-полегоньку соединяются воедино — в нечто вроде куклы, над которой мы работаем. На самом деле, неплохо бы изредка останавливаться и спрашивать себя: «А что мы в сущности делаем?» Будь я проклят, если знаю. Тем не менее по соседству работает студия бальзамировщиков, и американцы предоставляют нам образец для подражания. Американский рынок, естественно, оказался более продвинутым, когда всё это началось; в некоторых вещах Европа чертовски отстаёт. — Мы оба хохотнули, как в былые времена, что теперь сравнимо разве лишь с выстрелом пистолета в голову.

— И Ближнему Востоку неймётся, очень хочет участвовать, — сказал он, — так что Джулиан уже дал деньги на постановку пары фильмов, дабы склонить восточное общественное мнение в нашу пользу.

Он замолчал.

— Везде Джулиан, — не удержался я.

— Мне пора идти, — произнёс он, но продолжал сидеть, грея в ладонях бренди и не сводя с меня глаз. — Господи, я только и делаю, что болтаю, — с сожалением произнёс он. — И всё ещё не задал ни одного вопроса: как вы живёте, как себя чувствуете, хотите заниматься нашей проблемой или нет… Прошу прощения.

— И прекрасно. Боюсь, мне было бы трудно ответить. Я совсем недавно выздоровел и ещё более недавно, хотелось бы думать, женат на воскрешённом призраке по имени Бенедикта. Как говорится, пока ещё с трудом стою на ногах. Но в любом случае буду в Тойбруке и всё посмотрю вместе с вами. Как насчёт понедельника? Назначайте любое удобное для вас время.

Маршан допил из своего стакана и встал.

— Хорошо, — проговорил он. — Пусть будет понедельник. Послушаете лекцию нашего главного бальзамировщика. Только держите себя в узде. Здравый смысл и ещё раз здравый смысл. Гм!

Я опять спустился в метро и поехал домой, зажатый между согражданами, которые в целом выглядели совсем неплохо, если учесть, что я давно их не видел. Однако это напоминало путешествие в попугаичьей клетке, и я совсем оглох к тому времени, как в конце концов дополз до парадной двери отеля.

— Марк, Бенедикта, Марк!

Она вскочила с сияющим лицом.

— Слава богу, что ты сказал; я как раз думала о нём. Ничего нет для нас более болезненного. Мы ещё долго будем вытаскивать из лап занозы, но Марк…

Я сел.

— Оказывается, мне придётся работать неподалёку…

— Да. Понимаю.

Она закурила сигарету и несколько мгновений шагала туда-сюда по комнате.

— Мы должны постараться и принять его, оживить его немного внутри себя. Наверно, звучит эгоистично, но, боюсь, если он сгниёт внутри и оставит по себе недобрую память, у нас с тобой ничего не получится. Марк всё ещё стоит между тобой и мной.

Она тяжело опустилась в кресло и яростно затянулась, что было знаком гнева и разочарования в той же степени, как простые и горькие слёзы. Я тоже мог бы биться головой о стену и выть, но, будучи, чёрт меня побери, другой породы, не делал этого. Изо всех сил я старался зевать, выглядеть естественно и всё такое прочее. Но, пытаясь закурить, обжёг палец и закашлялся. Отправился в уборную по малой нужде и про себя не один раз выругался из-за того, как всё складывается.

Вернувшись, я обнаружил её стоящей посреди комнаты, уверенной в себе и с великолепной надменной решимостью во взгляде.

— Нам необходимо побывать во всех местах, где мы терпели боль и обижали друг друга, нельзя позволить памяти умереть — как ты думаешь? — Я вздрогнул.

— Прямо сейчас, — сказал я. — Сегодня же.

Она кивнула.

— Иначе ничего хорошего не выйдет.

Нам не понадобилось много времени, чтобы завести автомобиль и разбудить управляющего, — не имело смысла объяснять, зачем нам ехать куда-то, где дороги чудовищно грязны, а всё вокруг дьявольски печальное. Мы не обменялись ни единым словом. Но я запасся термосом с кофе и несколькими отвратительными сэндвичами с ветчиной. Ночь стояла холодная. Дул ветер. Полагаю, с ней происходило то же самое — я имею в виду, что и я тоже как бы заново проигрывал нашу жизнь в том ужасном показушном доме; это было похоже не столько на дурной сон, сколько на то, что я провалился в старый, заброшенный туннель, а потом меня спасли. Однако теперь предстояло вернуться обратно и очистить его от скопившегося мусора. И ещё я ощутил болезненный укол, когда вспомнил о коттедже Иоланты на острове. Ох уж эти призраки, тоже не могут без мяса!

Бенедикта сидела за рулём, а я раскуривал для неё сигареты; она вела машину на предельной скорости, словно стремилась как можно скорей достичь конца путешествия. Фары отбрасывали на холмы длинные белые лучи, терявшиеся в дорожной дали, замусоренной неряхой осенью. Прекрасная ночная природа притихла в грустном ожидании зимы и белого снега, который изменит её до неузнаваемости. В конце концов мы подъехали, медленно одолевая последний длинный извилистый участок, к дому с отвратительными франтовато-розовыми башнями на берегу стального цвета озерца. О Кольридж, где ты? Слегка приглушённо за, возможно, давностью лет всё тут кричало, говорило, шептало о Марке, о болезни, о проклятой бессоннице, о Нэше, о Джулиане, об Авеле — воспоминания вернулись с новой силой… Я засунул руку под бархатное пальто и коснулся её груди.

— Ну вот, — проговорила она, — мы тут, господа присяжные заседатели, мы тут.

Я стучал в дверь, дёргал за длинный, будь он проклят, шнур от звонка, пока она разворачивалась и ставила машину под навес. Целую вечность никто не отзывался. Потом приковылял старик управляющий, похожий на гнома, и принялся сам проветривать постели, звонить насчёт света. Электричество не работало, но, сколько он ни названивал, ему не удалось найти мастера. Пришлось воспользоваться свечами и поставить на мраморный стол два больших серебряных подсвечника; впрочем, для посещения великого мавзолея напрасных надежд они оказались как нельзя кстати — в смысле, скажем, атрофии. Истощения. В розовом свете её лицо тоже было розовым; очень печальным и любимым. (Джулиан сказал: «Раздвинь ноги, я хочу тебя поцеловать», — но вместо этого он потряс подсвечником и безжалостно залил её кипящим воском.)