Виктор Пелевин - Generation «П»

– Иди погуляй, – сказал ей Азадовский и повернулся к Татарскому: – Нравится?

– Интересно. Только не очень понятно.

– А я объясню, – сказал Азадовский. – Это гребаное испанское собрание стоит где-то двести миллионов долларов. И еще тысяч сто на искусствоведов ушло. Какую картину можно, какая будет не на месте, в какой последовательности вешать и так далее. Все, что упомянуто в накладных, куплено. Но если привезти сюда эти картины и статуи, а там еще гобелены какие-то есть и доспехи, тут пройти будет негде. От одной пыли задохнешься. И потом… Честно сказать – ну, раз посмотрел на эти картины, ну два, а потом – чего ты нового увидишь?

– Ничего.

– Именно. Так зачем их у себя-то держать? А Пикассо этот, по-моему, вообще мудак полный.

– Здесь я не вполне соглашусь, – сглотнув, сказал Татарский. – Или, точнее, соглашусь, но только начиная с посткубистического периода.

– Я смотрю, ты башковитый, – сказал Азадовский. – А я вот не рублю. Да и на фига это надо? Через неделю уже французская коллекция будет. Вот и подумай – в одной разберешься, а через неделю увезут, другую повесят – опять, что ли, разбираться? Зачем?

Татарский не нашелся, что ответить.

– Вот я и говорю, незачем, – констатировал Азадовский. – Ладно, пошли. Пора начинать. Мы потом сюда еще вернемся. Шампанского выпить.

Развернувшись, он пошел к зеркальной стене. Татарский последовал за ним. Дойдя до стены, Азадовский толкнул ее рукой, и вертикальный ряд зеркальных блоков, бросив на него электрический блик, бесшумно повернулся вокруг оси. В возникшем проеме стал виден сложенный из грубых камней коридор.

– Входи, – сказал Азадовский. – Только пригнись, здесь потолок низкий.

Татарский вошел в коридор, и ему стало еще холодней от сырости. «Когда же одеться дадут?» – подумал он. Коридор был длинным, но Татарский не видел, куда он ведет, – было темно. Иногда под ноги попадал острый камушек, и Татарский морщился от боли. Наконец впереди забрезжил свет.

Они вышли в небольшую комнату, обшитую вагонкой, которая напомнила Татарскому раздевалку перед тренажерным залом. Собственно, это и была раздевалка, о чем свидетельствовали шкафчики у стены и два пиджака, висевшие на вешалке. Кажется, один из них принадлежал Саше Бло, но Татарский не был уверен до конца – у того было слишком много разных пиджаков. Из раздевалки был второй выход – темная деревянная дверь с золотой табличкой, на которой была выгравирована ломаная линия, похожая на зубья пилы. Татарский еще со школы помнил, что так выглядит египетский иероглиф «быстро». Он запомнил его только потому, что с ним была связана одна смешная история: древние египтяне, как объяснял учитель, делали все очень медленно, и поэтому короткая зубчатая линия, означавшая «быстро», становилась в надписях самых великих и могущественных фараонов очень длинной и даже писалась в несколько строк, что означало «очень-очень быстро».

Вокруг умывальника висело три похожих на распоряжения неведомой администрации листа с машинописным текстом и печатями (Татарский, впрочем, догадался, что это никакие не распоряжения, а, скорей всего, часть испанского собрания), а одна из стен была занята стеллажом с маленькими пронумерованными ячейками, в которых лежали бронзовые зеркала и золотые маски, такие же точно, как у Азадовского в приемной.

– Чего? – сказал Азадовский, расстегивая пиджак. – Спросить что-то хочешь?

– А что это за бумаги на стенах? – спросил Татарский. – Тоже испанское собрание?

Вместо ответа Азадовский вынул свой сотовый телефон и нажал единственную кнопку на клавиатуре.

– Алла, – сказал он, – тут к тебе вопросы.

Он дал телефон Татарскому.

– Слушаю, – сказал в трубке голос Аллы.

– Спроси ее, что у нас в предбаннике, – сказал Азадовский, стаскивая майку. – А то я забываю все время.

– Здравствуйте, – смущаясь, заговорил Татарский, – это опять Татарский. Скажите, а вот эта экспозиция в предбаннике, – что это такое?

– Это совершенно уникальные экспонаты, – сказала секретарша. – Об этом нельзя говорить по мобильной связи.

Татарский зажал трубку рукой.

– Она говорит, это не для телефона.

– Скажи, что я разрешаю.

– Он разрешает, – повторил Татарский.

– Ну хорошо, – вздохнула секретарша. – Номер один. Элементы ворот Иштар из Вавилона – львы и сирруфы. Официальное место хранения – Британский музей. Заверены группой независимых экспертов. Номер два. Львы, барельеф из фигурного кирпича и эмали. Улица Шествий, Вавилон. Официальное место хранения – Британский музей. Заверены группой независимых экспертов. Номер три. Эбих-Иль, сановник из Мари. Официальное место хранения – Лувр…

– Эбих-Иль? – переспросил Татарский и вспомнил, что видел фотографию этой статуи из Лувра. Ей было несколько тысяч лет, а изображала она маленького хитрого человечка, выточенного из блестящего белого камня, – с бородой, в странной пушистой юбке, похожей на шорты-галифе.

– Вот этого я особенно люблю, – сказал Азадовский, спуская штаны. – Наверно, просыпался каждое утро и говорил: а эбих иль всех… И поэтому всю жизнь был одинок. Совсем как я.

Он открыл шкафчик и вынул из него две необычные юбки не то из перьев, не то из взбитой шерсти. Бросив одну из них Татарскому, он натянул вторую поверх красных трусов «Calvin Klein», из-за чего немедленно сделался похож на перекормленного страуса.

– Давай телефон, – сказал он. – Ты чего ждешь-то? Переодевайся. Потом возьмешь эти железки – и входи. Можешь брать любую пару, только чтобы намордник по размеру подходил.

Азадовский взял из ячейки маску и зеркало, звякнул ими друг о друга, поднял маску и поглядел на Татарского сквозь глазные прорези. Маленькое золотое лицо неземной красоты, словно вынырнувшее из толпы ряженых на карнавале в Венеции, настолько не соответствовало его рыжеволосому бочкообразному туловищу, что Татарскому стало страшно. Довольный произведенным эффектом, Азадовский засмеялся, открыл дверь и исчез в полосе золотистого света.

Татарский стал переодеваться. Юбка, выданная Азадовским, была сделана из сшитых между собой кусков длиннорунной овчины, приклеенных к нейлоновым адидасовским шортам. Кое-как нацепив ее на себя (если бы Татарский не видел статую Эбих-Иля, он ни за что не поверил бы, что древние жители Междуречья действительно носили что-то подобное), он надел маску, сразу сильно надавившую на лицо, и взял в руку зеркало. Золото и бронза были, несомненно, настоящими – это было ясно даже по весу. Выдохнув воздух, как перед прыжком в холодную воду, он толкнул дверь с зубчатым знаком.

Комната, в которую он вошел, ослепила его золотым сиянием стен и пола, освещенных студийными софитами. Выложенные листами металла стены уходили вверх, образуя плавно утончающийся конус, как будто это был пустой церковный купол, позолоченный изнутри. Прямо напротив двери помещался алтарь – кубический золотой постамент, на котором лежал массивный хрустальный глаз с эмалевой роговицей и зеркальным зрачком. На полу перед алтарем стояла золотая чаша, а по бокам от него возвышались два каменных сирруфа, покрытых остатками росписи и позолоты. Над глазом висела плита из черного базальта, очень древняя по виду. В самом ее центре был выбит египетский иероглиф «быстро», а вокруг помещались замысловатые фигуры – Татарский различил странного пса с пятью ногами и женщину в высокой тиаре, которая возлежала на чем-то вроде кушетки с чашей в руках. По краям плиты были изображены четверо животных жуткого вида, а между псом и женщиной из земли поднималось какое-то растение, похожее на росянку, только его корень почему-то разделялся на три длинных ответвления, каждое из которых было помечено непонятным значком. Еще на доске были вырезаны крупные глаз и ухо, а все остальное место занимали плотные столбцы клинописи.