Арнольд Каштанов - Каньон-а-Шарон

В автобусе слушал новости по радио. Водитель сделал звук погромче. Вчера погибло двое израильтян, ранено сто двадцать шесть. Значит, кто-то из раненых умер ночью. Наши самолеты бомбили какие-то административные здания в Тулькарме и Газе. Европейское сообщество осуждало Израиль за неоправданное превышение силы. «Хизбалла» обещала усилить борьбу с еврейскими оккупантами, сирийский президент призывал палестинцев оказывать сопротивление.

Сидеть без дела и смотреть в окно Гай не умеет, мы с ним играли в «О, счастливчик!». Проехали мимо каньона а-Шарон. Там на автокране работали ремонтники — взрывом повредило фасад до самой крыши. За нашими спинами тихо разговаривали по-русски. Женский голос сказал: «Ты посмотри. Сволочи. А наши в ответ пустые дома бомбят». — «А что, людей бомбить?» — ответил мужской голос. Я снова вспомнил синюю «субару». Что я мог бы сделать?

Закричать? Будь там террорист, он мгновенно соединил бы проводки. Если бы не было Гая, если бы я добежал до полицейского и сказал ему номер машины…

Ничего уже нельзя было успеть.

Сзади продолжали разговор. Женщина не могла смириться: «Что-то же надо делать». — «Что тут можно сделать». Чувствовалось, что человек думал и ничего не придумал. Как, наверно, и все здесь. Как и мы с Дашкой. Вчера смерть пронеслась над головой и обрушилась на других так же, как могла обрушиться на Гая и меня. Мы можем взлететь на воздух в любое мгновение, от меня тут ничего не зависит. Я не могу защитить Гая.

Я догадывался, что Дашка сейчас пытается как-то изменить жизнь. Я же мог лишь одно: превратить жизнь в глыбу слов. В ней будет синее небо, метелки финиковых пальм над разделительной полосой бульвара, «Макдоналдс» на другой его стороне, рванувшиеся с места машины, одна из которых, синяя «субара», задержится…

Но разве видел я метелки финиковых пальм в тот полдень? Они реяли в синем майском небе так же, как реют сейчас, но я был поглощен совсем другой картиной, и, значит, для меня их не было. И уже совсем я не уверен в том, что видел оголенные проводки. Мало ли что может померещиться настороженному человеку.

Я должен буду, по примеру Родена, удалить из глыбы все лишнее. Но что лишнее? Метелки пальм, надоевшие в туристических буклетах? Синяя сумка с торчащими проводками, которых, может быть, вовсе и не было? Лишнее в глыбе это опять же слова, окаменевшие, фальшивые, пустые или случайные. Лишние слова — это лишнее во мне самом. Как узнать, что во мне подлинное, а что лишнее?

Может быть, я пойму это, доведя рукопись до конца.

Нетания — город маленький. Вдоль моря идет бульвар, широкий, как шоссе, с пальмами на разделительной полосе. От него по одну руку — квартала два к железной дороге, по другую — квартала четыре к морю. В зелени лавров, акаций и пальм город был бы очень красив, если бы его покрасили, но как-то все не до этого. Стены домов покрыты грязными разводами, на окнах ржавые решетки. На всех этажах сохнет на веревках белье. Только у моря красиво: вся улица вдоль берега над крутым обрывом — высокие гостиницы. Это для туристов: Нетания, как здесь считается, — жемчужина Средиземноморья.

Мы с Ирой, возвращаясь вечером из родильного отделения Ланиадо, прошли по этим приморским улочкам к центру. Гай родился в суматохе первого дня, словно, как самолет, дотянул до посадки и три часа еще раздумывал, что ли, медлил, прислушивался к тишине, когда мы все задыхались в тесноте случайной квартиры. Был первый весенний хамсин [3] Ветер, несущий горячий воздух пустыни. , раскаленный воздух пустыни надвинулся на город, обложил ржаво-розовыми, как окровавленная вата, песчаными тучами и завис неподвижно. Улицы опустели. Потом говорили, что такого хамсина и не упомнят на побережье.

К вечеру хамсин сломался, бриз разогнал грязные тучи. Справа, сразу за парапетом, начинался сплошной черный провал моря и неба, а слева горели яркие огни и гремела музыка. Мы дошли до красивой приморской площади. Вокруг нее стояли столики, за ними сидели люди. Сновали официанты. Вдаль уходила улица Герцля, гирлянды электрических шаров, а под ними — праздничная перспектива столиков, за которыми пили и ели сотни людей, словно весь город превратился в один огромный зал пиршества. Мы шли в неторопливой толпе, под ногами шныряли малыши, и вокруг звучала разноязычная речь.

Мы стали дедушкой и бабушкой, но слишком отупели от всего пережитого за день и радоваться не могли.

— Может, водки выпить, бабушка? — предложил я.

Похожий на Альберта Эйнштейна дядька ринулся к нам от своей уставленной бутылками зеркальной стойки:

— Русские? Какой хотите водка? Хотите «Столична», «Смирновска», «Посольска», хотите наш «Голд»?

— Водку не хочу, — сказала Ира.

— Виски, бренди, коньяк, джин, граппа?

Нам нельзя было задерживаться — Коля остался в больнице, четыре наши старухи, потрепанные хамсином, были дома одни.

— Что это — граппа?

— Итальянска виноградна водка, не будете жалеть.

Мы выпили у стойки граппу. Хозяин, родом из Польши, торопливо рассказывал про какого-то русского капитана Нечипоренко. Я вытащил деньги:

— Не знаю, тут хватит?

— Вы мои гость, — отстранил он деньги. — Все будет карашо. Главное терпение.

Это мы уже слышали в больнице. Я спросил:

— Хорошо идут дела, туристов много?

Мне казалось, что с частниками надо говорить так.

— Какие туристы? — сказал он. — Откуда туристы? Кто сюда поедет? Тут нет казино, нет герлс, как это — девушки, стрэптезейшн, нет ничего, есть социалистическая партия и арабские террористы, вам это надо? Это никому не надо.

— Тут мировые святыни.

— Люди хотят поехать развлекаться, а не получать выстрелы.

Мы заспешили, и Ира ухватилась за меня. Вокруг за столиками по-домашнему развалились в креслах отяжелевшие мужчины в распахнутых рубашках. Женщины, утвердив среди тарелок локотки, тараторили друг с другом на всех языках.

— Как он угадал с граппой, — удивилась Ира. — Потрясающе, да?… — она чуть не споткнулась о ползающего под ногами малыша. — А прибедняется, как русский мужик: туристов нет. Да тут яблоку упасть негде.

— Ира… тебе не кажется… — я сам еще не верил своей догадке, — что эти люди не похожи на туристов?

Потом Коля мыл тарелки в одном из этих ресторанчиков, изумляясь, как мало среди объедков попадается бутылок из-под спиртного и как много пропадает доброкачественной еды. Совершенно не тронутые дорогие пиццы, ароматные, изысканные, огромные, красивые, как керамические медальоны, выбрасывались, как гнилые помидоры. Как-то хозяин разрешил Коле взять домой две, не вычитая за это из заработка. В полночь Коля вышел с пиццами в картонных футлярах, хозяин за его спиной с грохотом опустил стальные жалюзи, запер замок и включил сигнализацию. Где-то еще домывали из шлангов пластиковые столы и кресла, потоки воды бежали по брусчатке, пустая и влажная Кикар Ацмаут волшебно сияла в свете мощных электрических шаров — во всей стране, до самых далеких кибуцев у подножья Голанских высот, умудренные опытом, не гасят ночами свет. Принеся нам пиццы, Коля поднял бокал красного «Хеврона» за тех, кто по-французски, английски, на немецком и идиш, румынском и польском, по-грузински, молдавски и по-русски говорил за столиками ресторанчиков и кафе — за жителей города Нетания, за нас.