Арнольд Каштанов - Каньон-а-Шарон

«Городу Нетания требовались мотоциклисты для развозки пицц, девушки на высокие заработки и женщины по уходу за престарелыми» — хорошее начало для сатирического романа в духе Ильфа и Петрова, но плохое для жизни на новом месте. Инженеры, учителя, кандидаты наук, бывшие чемпионы и лауреаты, отличники и обладатели всяческих дипломов — все искали работу, бросались организовывать психологические и юридические консультации, кружки по изучению иудаизма и сионизма, компьютерные курсы и курсы мануальной терапии, сольные концерты и хоры ветеранов второй мировой, не брезгуя и мытьем посуды в пиццериях, уборкой вилл и контор, подбирая в очередях нужную информацию о льготах, фондах и прочих подачках, копаясь на рынке в ящиках с отбросами помидоров и бананов, подхватывая на улицах выброшенную мебельную рухлядь.

Коля с четырех до двенадцати ночи мыл тарелки в пиццерии, а после ужина садился на кухне за стол, обкладывался газетами, выписывал адреса фирм, которым требовались программисты, переписывал эти адреса на конверты, вкладывал свои автобиографии из одной папки и копии диплома из другой — у него во всем был порядок. Мы с Ирой свои документы тоже разослали. Мне это было проще всего — инженер-литейщик требовался лишь в одном месте, где-то в Рош Пина. Мне и Ире даже не отвечали, а Коле приходили вежливые отказы, он складывал их в особую папку.

Дашка с друзьями создавали театр оперетты. В полутемном заброшенном зале социалистической партии «Авода» репетировали «Фиалку Монмартра». Мы с Ирой как-то шли мимо и решили посмотреть, что они делают. Свернув на Шмуэль а-Нацив во двор, отыскали грязную дверь, поднялись по запущенной лестнице на третий этаж. В углу какой-то бородатый парень возился с советским клубным магнитофоном, обеспечивая музыку. В другом углу сгромоздили ряды клубных скамеек, а в центре плясали канкан семь женщин разного роста, комплекции и возраста, все в джинсах. Кондиционер не работал. Все боялись, что с толстым плешивым Семой Плостаком — директором, режиссером, исполнителем главной роли и, кажется, автором — случится инсульт или инфаркт: он потирал грудь и лысину, глотал таблетки, матерно ругался с женой Людой, давней Дашкиной приятельницей, которая была на полголовы выше него, и под конец схлопотал пощечину. К тому времени все перешагнули порог восприимчивости. Увидев, как мощная Люда влепила мужу оплеуху, я как-то даже не удивился, а испугался. Сема скорбно сказал:

— Спасибо. Большое тебе спасибо.

Люда попыталась разыграть истерику, и Мирра, костюмер, которая по совместительству и плясала в канкане, — Мирра сказала:

— Вот что: если ты сейчас устроишь нам истерику, я уйду. Истерик мне дома хватает.

— Хорошо, — сказала Люда, мгновенно успокоившись.

Дома Ира недоумевала:

— Но почему оперетта?

— Потому что в Израиле нет оперетты, — сказала Дашка.

— Потому и нет, что не нужна, — заметила Ира. — Была бы нужна — была бы. Опера нужна — так она и есть. Лучше уж создавать второй оперный.

— Сема не может ставить оперу, — сказала Дашка. — И мы не оперные певцы.

— Боюсь, для зрителя это не основание, чтобы ходить на ваши спектакли.

— Главное, — сказала Дашка, — показываться, мелькать, а там жизнь подскажет, что-нибудь подвернется. Мыть полы я всегда успею.

Затея с «Фиалкой Монмартра» сама собой сошла на нет — не хватило профессионализма. Они стали репетировать «Кафе на Монмартре» — вольную композицию про Рабиновича в Париже, которую сочинил Сема, песни Эдит Пиаф, Ива Монтана и Джо Дассена, танец апачей, канкан. Прошло то время, когда Дашка с друзьями спорили на кухнях о судьбах русского искусства и мечтали поставить «Носорога» Ионеско. Кто-то ставил и Ионеско, и Беккета — там, в России, а тут Дашка считала это пройденным этапом, свысока смотрела на тех, кто все еще хочет «что-то сделать». Надо не о искусстве думать, а о деньгах — после российских кухонь для молодых в этом была даже романтика. Дашка казалась себе чрезвычайно деловой и прагматичной.

К ее испанскому танцу Мирра сшила юбку с оборками до пола. Толстый Сема в костюме тореадора нырял под юбку, возился под ней, и, когда изнутри протыкал ее своей шпагой, зрители помирали от хохота. Всерьез обсуждалось, не надеть ли на кончик шпаги презерватив. Решили не рисковать.

Премьеру устроили в Гейхал а-Тарбут. Объявления на русском и иврите расклеили по всему городу. Зал им предоставили бесплатно, но и выступление было бесплатным. Перед премьерой вышел на сцену мэр города, произнес речь, говорил о том, сколько он делает для новых репатриантов. Сема тоже выступил, благодарил за заботу, обещал, что следующий спектакль сделает на иврите. Его жена и Дашка блистали улыбками, как голливудские красотки, зал был настроен празднично — огромный зал с прекрасной акустикой и дорогой аппаратурой.

— Такая пошла энергетика… — рассказывала потом Дашка.

Не знаю уж, каким образом, но получился профессиональный спектакль, праздничный и веселый, и даже канкан профессионально танцевали стройные девушки одного роста. И костюмы были прекрасными, и несколько стульев и столиков на сцене, изображая то парижское кафе, то поезд «Бердичев-Париж», работали не хуже, чем в хороших московских театрах, а Сема — Рабинович, знакомый всему миру русско-еврейский заносчивый эмигрант, выдающий себя за коренного француза, будучи всего лишь жалкой пародией, — задел какие-то струны у каждого, Ира плакала.

Еще когда Сема копошился под юбкой, Дашка слышала в его дыхании что-то неладное, испугалась, — он довел спектакль до конца, потом на стуле за кулисами изображал инфаркт.

У него на самом деле был инфаркт. Он знал, что на самом деле, и все равно почему-то играл умирающего — бездарно, с кишиневским педалированием, театральными жестами и закатыванием глаз. Дашка вызвала из зала Иру. Та, лишь взглянув, сказала:

— Срочно вызывайте «амбуланс».

Утром позвонил приятель: Сема умер в Ланиадо. Дашка звонила к нему домой телефон не отвечал. Она сказала:

— Добился Семка своего. Сделал. Никто не верил, а он сделал. Два часа держал всех в кулаке, заставил смеяться и плакать. Он не зря приехал.

На мгновение — какой-то сбой сознания, потом они случались часто, стали навязчивыми, — мне показалось, что я нахожусь на репетиции спектакля, который ставит Сема. Это была именно не премьера, а репетиция, когда актеры играют перед пустым залом, без зрителей, хоть пьеса писалась для зрителей. Смерть Семы вошла в пьесу, и Дашка в ночной рубашке, растрепанная и ненакрашенная, свесив между колен руки со вздувшимися жилами, репетировала финал, прощальное слово под занавес. В пьесе был Рабинович из Бердичева, играющий великого режиссера Сему. Ведь на репетициях Сема, выворачивая себя наизнанку как режиссер, всегда немного, но заметно актерствовал, изображал этого выворачивающего себя наизнанку режиссера, как изображал инфаркт, умирая от инфаркта на сцене за кулисами, и, наверно, так же умер в Ланиадо, стараясь, чтобы роль удалась. И осталось двое детей, рожденных любовью, в которой он наигрывал любовь в постели, что-то переигрывая и одновременно что-то запоминая для будущих спектаклей. Может быть, так тут и нужно жить? На этой земле с тех пор, как семейные истории скотоводов стали записывать на свитках, верующие люди живут и умирают, на каждом шагу сверяясь с ними, да и неверующие, уже умирая от инфаркта, из последних сил стараются, чтоб все вышло по писаному.