Денис Соболев - Четырнадцать сказок о Хайфе

Синагога «Шатер Сары» находилась в дальнем углу еврейского района Адар, некогда называвшегося «Роскошью Кармеля», там, где склон горы резко меняет угол наклона и начинает скатываться к нижнему городу, Вади Салиб и Халисе, до сих пор во многом сохранившим предвоенный пейзаж. Уже шестьдесят лет многие дома в Вади Салиб и Халисе стоят пустыми; в некоторых местах на стенах до сих пор видны следы пуль. Потомки их владельцев разбросаны по Иордании, Сирии и Ливану; а в самих домах, как говорят, поселились призраки и бездомные. Человеку в здравом уме не придет в голову бродить здесь ночью. Ветер шелестит в пустых оконных проемах, призраки домов шуршат и вздыхают за спиной, они могут ударить незваного гостя или даже вытолкнуть его в окно; бездомные и наркоманы требуют денег на еду или дозу. Впрочем, и синагогу «Шатер Сары» постигла не многим лучшая судьба. Во время боев она была разграблена и осквернена ополченцами Арабской освободительной армии; и, как в человеческой душе, в ней что-то сломалось и так же, как в душе, по всей видимости, навсегда. После войны ее стены были вновь покрашены, арон а-кодеш был приведен в порядок, но службы шли как-то странно, неупорядоченно и надрывно; молитвенники пропадали, а миньян мог не собраться даже в субботние дни. И еще через несколько лет в ней повесился молчаливый синагогальный служка, из тех нервных, сломленных и бесполезных людей, чудом переживших нацистские лагеря смерти, которых Бен-Гурион назвал «человеческим пеплом». Он оставил путаное письмо с обвинениями в адрес «сионистского истеблишмента», «сделавшего бесчеловечность своим главным принципом», и Бога, который, как он утверждал, «из лености», выбрал для себя роль молчаливого Deus Absconditus.

В конце пятидесятых во время беспорядков и бунтов восточных евреев, получивших название «Восстание Вади Салиб», — в уже брошенное здание синагоги вселились участники беспорядков, но достаточно быстро были вытеснены полицейскими силами. В девяностые годы брошенное здание «Шатра Сары» все еще стояло, правда его окна были давно забиты полусгнившими листами фанеры и оргалита, а внутри душно пахло грязью и плесенью. Про синагогу говорили «радуфа», что значит «преследуемый», «посещаемый» духами, а по вечерам обходили стороной. Даже наркоманы плохо уживались с ее духами, и среди них за синагогой прочно закрепилась репутация места «плохих приходов». В начале двухтысячных в пустом здании синагоги жил только один старик. Он готовил еду на старом примусе и ходил ловить рыбу на бетонный пирс за больницей Рамбам, к северу от порта. Иногда же, и совсем уже без всякой цели, он спускался вдоль горы, вдоль брошенных улиц, разбитых фонарей и каменных лестниц Вади Салиб. Обычно старик ни с кем не разговаривал, но как-то все же объяснил одному из соседей, что считает синагогу своей собственностью по праву, поскольку еще почти мальчишкой воевал против погромщиков и солдат Арабской освободительной армии — и у самой синагоги, и на улицах Вади Салиб. Когда-то давно — раньше — он часто рассказывал про свою героическую юность, и постепенно рассказы, которых от него ждали, стали казаться ему более выпуклыми, последовательными, неизменными, надежными и реальными, чем его собственные воспоминания. Впрочем, для него бывшее и вообще никогда не отличалось особой реальностью. Теперь же и сами бои он помнил совсем смутно, как будто они воевали в густом тумане или пустынной полуденной пыли, или даже это было не совсем с ним, да и бригада Кармели — и была ли это она — как-то бесконечно менялась в воспоминаниях. Наконец постепенно, за много лет одиночества, эти затверженные рассказы о Войне за независимость тоже отошли куда-то на дальний задний план сознания.

И все же главным было то, что синагога была населена; ее духи существовали не только в воображении случайно забредших сюда наркоманов. Эти духи выходили из полутьмы, вздрагивали, наполнялись застарелой болью, горечью несбывшегося, но и живым биением памяти. Из полутьмы синагоги выступали друзья его детства, он видел их черты выпукло и отчетливо, однако смысл их присутствия не был ему ясен. Старик видел их движущиеся губы, но не разбирал слов, как если бы им было нечего ему сказать, или же не было ничего такого, что бы ему хотелось от них услышать. Еще меньше ему были интересны товарищи по школе, которые как-то настойчиво и бессмысленно требовали внимания. Из той же темноты выбегали солдаты, покрытые потом и грязью, и снова исчезали в темноте; старик постепенно научился не обращать на них внимания. Так же — самым краем сознания — проходили люди, с которыми он встречался еще будучи чиновником, и те, с кем он был знаком, когда пытался заниматься торговыми операциями, и уже тогда, когда разорился. И еще какие-то командиры, адвокаты, торговцы, коллеги, случайные женщины. Постепенно, рассматривая и пытаясь узнать свои тени, он начал составлять список людей, с которыми встретился в своей жизни. Список получился невероятно длинным, хотя и, разумеется, неполным; и тогда рядом с каждым именем он попытался записать, чему его научил тот или иной человек. Старик подумал, что потом сложит все это воедино, как в школе складывают в столбик. Но он перебирал немногие имена, которые помнил, и невнятные записи: «человек с бородой за столом», «женщина, кажется, в кафе», «изуродованный труп в траншее» — и один за другим помечал их минусами. Потом он подвел итог и большими буквами написал под жирной чертой: «Ничему».

Со смесью любопытства и неприязни, он ждал, когда из темноты появится его жена; но, вероятно, усталость памяти оказалась сильнее нее, или же — добавлял он — она для него давно уже ничего не значила. Может быть, и никогда ничего не значила — или, возможно, означала лишь какие-то иллюзии, неотступные и терпкие контуры самообмана, которые он с нею связывал. Он не мог вспомнить даже ее тело, точнее, мог, но не памятью чувств и кожи, а лишь как картинку, вспыхивающую, чуть-чуть отталкивающую, исчезающую. Он помнил, что она ушла от него, когда он разорился и когда им пришлось все продавать; память об этом до сих пор вызывала легкую боль, но не память о ней самой. И еще было больно, когда он вспоминал о том, что она говорила ему тогда; но эта боль была лишь памятью о словах, сами же слова безнадежно исчезли в провале прошлого. Впрочем, с памятью о других женщинах было немногим лучше. На поверку, они тоже оказывались полустертыми картинками, которые он неуклюже перебирал в воображении. Впрочем, иногда ему хотелось коснуться их рукой. Некоторые из них соглашались выйти из темноты и даже что-то сказать — столь же характерное, сколь и бессмысленное, — но ни одна из них не достигала ощутимой полноты плоти. Поначалу он боялся, что оттуда же из темноты брошенного дома выйдут и его дети — такие, какие они сейчас, или же такие, какими они были когда-то, — но они не появлялись. Из этого он сделал вывод, что они живы и все еще у себя в Америке. Больше всего он боялся того, что они появятся такими, какими были тогда в прошлом, когда безоговорочно приняли сторону матери; и тогда его сердце замирало и начинало ныть. Но они оставались у себя в Америке, и старик успокоенно и почти умиротворенно вздыхал. Жизнь неожиданно оказалась невероятно длинной.