Дмитрий Добродеев - Большая свобода Ивана Д.

Он любит Европу, но перед ним уже не та Европа. Он любит европейскую литературу, но это уже не та литература. Некий дух ушел. С наступлением 80-х. Что-то оборвалось. Повсюду на континенте. Где вы, духи Европы? Проснитесь! Но он не слышит знакомых интонаций, не видит знакомых лиц. Поэтому в Париже его так тянет на Пер-Лашез. Здесь, у замшелых надгробий, звучит далекое эхо великих идей. А кто теперь прольет кровь за товарища в борьбе? Проклятый англо-саксонский меркантилизм подточил живую душу Европы.

А нынешний европеец… разве он способен умирать за идею? И где сама идея?

Этот вопрос обращен ко всем нам, а не только к европейскому обывателю, несущему, как сказал Леонтьев, опасность для мирового развития. Средний европеец как орудие всеобщего уничтожения. Каждый из нас — орудие всемирного уничтожения. Имя ему — постмодерн.

Иван подходит к надгробию Алана Кардека. Здесь собралась группа негритянок с Ямайки. Они плачут, извиваются в трансе и молятся великому спириту.

Спускается к могиле Джима Моррисона. Здесь еще стоит маленький бюст, который уберут несколько лет спустя. Джим Моррисон — его любимый рок-музыкант. Иван не любит Америку, но он любит Джима Моррисона.

Немножко поодаль дежурит полицейский, внимательно следит за посетителями. После бесконечных ночных пений и возлияний на могиле певца поставлена охрана. Вскоре памятник демонтируют.

Пучок листьев шлепнулся на плиту как пачка белья. Он заозирался.

Хочется есть. За оградой кладбища заходит в бар, берет круассаны с кофе. Круассаны вызывают изжогу. Это же, блин, сладкое слоеное тесто… Желудок протестует, выделяет едкую кислоту. Он даже не знает, чем ее унять невыносимую изжогу. Таблеток-антацидов в кармане нет. Покупает жареную арабскую колбаску «мергез» и на ходу жует ее. Изжога временно затихает.

На метро он добирается до площади Пигаль.

Выходит на бульвар, идет вдоль бесконечных пип-шоу. Из одной кабинки ему машет молодая грудастая арабка: «Давай, покажу тебе индивидуальный сеанс!»

Подчиняясь какому-то гипнозу, он поднимается с ней по лестнице. Громадный пустой бар. За стойкой — могучий лысый бармен протирает стаканы, у дверей дремлют охранники-арабы. Дневное время, посетителей нет.

Она сажает его на плюшевое канапе, садится на колени и начинает прижиматься. Когда Иван пытается высвободиться, она силой удерживает его.

Пока длится это действо, бармен успевает принести пять бутылочек шампанского, которое она то ли выпивает, то ли выливает. Спохватившись, Иван говорит: «Хватит!» Подходит к бару: «Сколько?» Сумма, которую он слышит, потрясает его — пять тысяч франков! Таких денег у него нет. В портмоне — всего четыреста дойчемарок. Охранники просыпаются, подходят с двух сторон.

— Давай паспорт, давай кредитку! — говорит бармен. К счастью, Иван оставил документы и кредитку в мансарде у Синявского. Арабы берут четыреста марок и говорят: «Сейчас наш охранник поедет с тобой за карточкой», затем вызывают такси.

Они стоят на бульваре, рядом с ним маленький араб с золотыми зубами. Иван чувствует отчаяние. Подъезжает такси, и тут араб говорит ему: «Езжай быстро и без денег не возвращайся!»

Иван прыгает в автомобиль и понимает, что от него отстали.

Сама идея, что арабский сутенер хотел зайти с ним в особняк Синявского и Розановой на улице Вильде, безумно смешит его. Возвращается хорошее настроение.

Таксист, старик-француз, качает головой: «Месье, а может быть, вам стоит пойти в полицию?»

— Какая на хрен полиция!

На улице Вильде Розанова ждет его. Они идут ужинать в китайский ресторан. Говорят о сложностях издательского дела. Позже он узнает, как все эти эмигрантские типографии, гонорары и рестораны оплачиваются из фондов ЦРУ и других западных спецслужб. В «холодную войну» размеры выделяемых фондов колоссальны. Все, что поступает в эту систему, нещадно разворовывается как западными кураторами, так и российскими координаторами. Сама Розанова говорит, что Максимов скопил миллионы, пристроил работать в «Континенте» всю семью.

Он мнется, хочет спросить, не заплатят ли ему за публикацию. Но она ловит его мысль на лету и говорит: «Только учтите, мы никому не платим. Такова наша редакционная политика. Напечататься у нас — уже большая честь». Иван понимает, что все гонорары кладутся в карман. У всех эмигрантских издателей. Старая российская привычка.

В начале 1992 года, вскоре после развала СССР, финансирование антисоветской прессы прекращается. На улицы выставляются книги всех диссидентских издательств — «Имка-пресс», «Нейманис», «Посев». Случившееся — подлинная катастрофа для очень большой прослойки эмигрантов. Кормившихся «холодной войной».

«Посев» и НТС перебираются в Москву. Закрывается «Страна и мир», которую издает в Мюнхене Кронид Любарский, а сам он также уезжает в Москву — баллотироваться в депутаты. Это — революционная перемена, сравнимая с коперниковской революцией. Отныне все диссиденты начинают зарабатывать в Москве, Киеве и других бывших объектах пропаганды.

Иван приходит к парадоксальному выводу: сами по себе все эти эмигранты и диссиденты ничего не стоят. Их стоимость равна нулю, но, поскольку они из России и в России есть КГБ и армия, то их рыночная стоимость возрастает многократно. Ни один из этих персонажей никогда не имел бы ни малейшей поддержки, если бы не могучая тень КГБ, нависающая надо всеми. Они не отличались бы ничем от эмигрантов из Мали, Турции или Нигерии.

Так давайте же сверим часы, товарищи. Так давайте же…

Беседа в китайском ресторане — все на те же эмигрантские темы. Он замечает, что Розанова не страдает плохим аппетитом, и сам налегает на креветки с жареной лапшой. Синявский по-прежнему хранит упорное молчание, хихикает, поддакивает и не говорит ничего по сути. Мелькает подозрение: «А тот ли он, за кого себя выдает?»

Либо это великая загадка художника — быть в жизни невзрачным и ничтожным, творя в тиши, либо…

Иван узнает потом, что Синявский не говорит по-французски, он одиноко ездит в Сорбонну, где читает лекции небольшой группе студентов-филологов, и так же одиноко возвращается назад.

Год спустя известный французский журналист признается ему: «Когда Синявский прибыл в Париж в 73-м, мы думали, что начинается новая эпоха интеллектуального сближения наших элит. Мы рады были ему, мы даже прибивали полочки в его квартире. Но диалога не получилось. Он целиком ушел в разборки со своими соотечественниками. О, как это не похоже на великую русскую эмиграцию XIX века, на Бакунина, Герцена, и даже на большевиков. Никакого контакта с нами, западными социалистами. Никакого обсуждения реальных проблем — свободы, равенства полов, освобождения третьего мира, борьбы с американским культурным засильем. Одни российские междусобойчики. Жаль, очень жаль! Это — не та великая российская интеллигенция».