Владимир Орлов - Лягушки

Опочивальня, или гостевая комната, Ковригина не обрадовала. В конверте, поданном ему в Рыцарском зале, она именовалась комнатой гувернёра дофина. "Понтярщики! — проворчал Ковригин. В лучшем случае здесь дежурил какой-нибудь стражник или наблюдатель за подходами и подъездами к замку. Сундук — не с выгнутой, а с плоской крышкой, вроде бы — и стол, и сундук. Койка будто бы из хитровской ночлежки. И алебарда у двери. Видимо, на случай визитов вампиров и ведьм. "Лучше бы завели осиновый кол, — посчитал Ковригин. Увиделась и низкая дверца, возможно, она открыла ход в место обслуживания обмена веществ. Это было бы славно. Вот, пожалуй, и всё. Хотя нет, в малой нише в стене тихо стоял телевизор. Запах же в опочивальне был казённо-гостиничный. Химией пах и ковёр, но он, мягкий, лохматый, тёплый, оказался приятен Ковригину. Окно имелось одно, именно окно, а не амбразура сторожевой башни, и это Ковригина не расстроило.

Он сознавал, что сейчас рухнет — или на койку, или на лохматый ковёр — и задрыхнет без снов, и его не разбудит не то чтобы охотничий рожок (хотя при чём тут охотничий рожок?), но и сводный духовой оркестр вместе с шотландскими волынщиками. День был прожит плотный, настырный и нервный.

Но поглядел, идиот, на часы. Половина четвёртого. Попробуй засни. Попробуй забудь просьбу — с четырёх до половины пятого ожидать некий знак, а для того держать форточку открытой.

Просьба просьбой, но чем поддерживать в себе бодрость? Минут пять посидел на сундуке, однако понял, силы воли в нём подорваны, а в обусловленное время, возможно, лишь продолжатся чьи-то забавы, не исключено, что и с привидениями, ну и пусть, ну и обойдутся в этих забавах без него, Ковригина. А потому нечего мучить организм и откладывать сон. Форточку, правда, Ковригин не закрыл, а пододвинул к себе алебарду на случай прилёта вурдалаков или баб на помеле, раздеваться не стал, лишь ботинки стряс с ног и улёгся на колючее войлочное, но, может быть, и верблюжье одеяло. Что-то заставило его нажать на пульт телевизора, и он вдруг услышал: "Софья родилась с двумя зубами, резцами, и бабка повитуха в удивлении воскликнула: "Это неспроста!".

Ковригин, отогнав от себя дрёму, вскоре сообразил, что новорождённая с двумя зубами не кто иная, как дочь царя Алексея Михайловича Софья. Что была за программа, какой канал вещал или же просто местного изготовления кассета открывала гостю замка тайны московской царевны, Ковригин понять так и не смог. Передача была как бы документальная, с игровыми эпизодами, и комментариями по ходу показа трёх пухлощёких дам, авторитетных в эзотерических и магических кругах. Эзотерини согласились с мнением бабки повитухи, что два зуба кремлёвской дитяти сразу же обнаружили в Софье способности к чародейству. Чародейкой (Ковригин так и не понял, в каком возрасте) Софья приворожила красавца князя Василия Васильевича Голицына. Но у Голицына была любовница, португалка Луна, отдававшаяся князю исключительно не снимая чёрной вуали. Оказалось, что эта португалка Луна (Ковригин прежде ничего не слышал о португалке Луне) была воспитательницей, а потом и дуэньей Софьи Алексеевны. В конце концов Голицыну и по собственным сексуальным ощущениям, и по подсказке самого проницательного в ту пору юродивого открылось, что Софья и португалка Луна — одно знойное тело. Попалась ему на глаза и чёрная вуаль (хранилась в сундуке Софьи). Но завороженный Голицын так и не смог освободиться от страсти. А Софья желала возвести любимого в Государи. Для этого она решила извести старшего брата Федора Алексеевича, царя уже, и его семейство. Во время спектакля, а играли русскую народную драму "Баба Яга, костяная нога", Софья произвела со сцены некий зловещий жест, отчего царь Фёдор свалился с трона, неожиданно заговорил на иностранных языках, но остался жив. Бедолаге Софье пришлось в чёрной вуали идти в Немецкую слободу, и там лекарь Даниэль сотворил для неё заклятие на яблоко. Яблоко было вручено царю Фёдору, тот укусил сочный бок и в сей момент помер. Но, к неудовольствию Софьи, принялся подрастать младший сводный братишка Софьи, потешник, и ей пришлось готовить новые козни. Последовали истории, связанные со стрельцами, Хованским, Шакловитым, двумя Крымскими походами и т. д. Голицына в игровых иллюстрациях изображал некий опереточный любовник в странном френче, а Софья была зловеще хороша. Встречались они в каких-то опять же странных помещениях, обитых голыми досками, хотя оба проживали в каменных, богато обставленных палатах.

Ковригин сидел на койке, свесив ноги, и повторял про себя: "Надо же! Надо же!"

Всякую чушь несли с экрана каждый день, и к этому граждане привыкли. Завлекательно-безответственными были и тексты исторических детективов, опять же и за них добровольно и с охотой люди отдавали деньги в кассы. Их выбор и их интерес. Но по поводу португалки де Луны (ударение на "у") с её чёрной вуалью Ковригин успокоиться не мог. Откуда она взялась, да ещё и с таким именем? Не из оперы ли "Дон Карлос", где пел баритоном граф де Луна? Был в реальности в Москве лекарь Даниэль, его действительно обвинили в отравлении Фёдора Алексеевича и растерзали. Но португалка-то де Луна откуда взялась? Ну ладно, дитя из лона царицы Милославской с двумя зубами. В возможность такой легенды можно было поверить без раздражения. Но португалка-то де Луна… Не в тренеры ли футбольной команды выписывали её из Лиссабона?..

"Погоди, — сказал себе Ковригин, — это же замковый телевизор! Зрелище с сюжетом о царевне Софье тебе могли подсунуть и со сверхзадачей…"

А на экране, не погашенном Ковригиным, тем временем вели сражения войска Уганды и Бурунди, и рожи в крупных планах возникали самые зверские и голодные. Шла ночная передача "Евроньюс".

"Рядом опочивальня Свиридовой, — подумал Ковригин, — не зайти ли к ней и не выяснить, какие нынче ей предложены телевизором картины жизни?"

И тут же убоялся своего желания.

Чур меня! Чур! Ломиться теперь в дверь Свиридовой! Упаси Боже!

Был бы соседом Пантюхов, ещё можно было бы направиться к нему со своими любопытствами. Но Пантюхова вряд ли бы разбудили сейчас и залпы тысячи орудий. Или Ковригин был бы причислен к привидениям и изувечен ударом алебарды. А главное, до четырёх часов ночи оставалось пять минут, и надо было сидеть под форточкой. И Ковригин сидел, пододвинув к окну сундук.

Телевизор он выключил, и напряжением слуха расцепил звуки, иные из них — слипшиеся или же сплетённые в несовместимые сочетания. Порой раздавались будто бы призывы Свиридовой, голос её Ковригину был известен сто лет, не изменился и не постарел, то будто бы плакала обиженная девочка, то хохотала довольная чьей-то лаской женщина, и смех её обтекали звуки свирели — не мужик ли с лохмами на голове щекотал в аркаде речного двора сбежавшую с привокзальной площади Каллипигу, то в перебранку с властями вступал зыкеевский сосед Ковригина Кардиганов-Амазонкин (неужели и этот всё же проник в замок?), то гоготал Пантюхов и ревел: "Грозный царь пировал и веселился!.. И повесить!". Однако всё это были звуки Ковригину знакомые, понятные, а потому и безвредные. Но случались — конский топот и лязг металла, взрывы, сначала дальние, потом — сотрясавшие башню (сундук под Ковригиным подпрыгивал), вой неведомых Ковригину существ, будто бы прикованных где-то неподалёку цепями к стенам, рыки оголодавших зверей, шелест мёртвых крыл, позёвывания с угрозами проснуться и всё пожрать, выморенных временем животных, ящеров каких-нибудь или даже гигантских саблезубых лягушек (бред какой-то, выругался Ковригин, но бред не прекращался, и сундук словно в нервном ознобе не переставал подпрыгивать).