Владимир Орлов - Лягушки

Без промедлений Ковригин был усажен за столик с часами устаревших гроссмейстерских форм, вблизи таких, возможно, почёсывали в затылках Капабланка с Алёхиным. Соперница Ковригина в знакомой уже зелёной униформе с пупырышками и блёстками, умеренно-плотная, с пространствами оголённой матовой кожи на спине, над вздыбленными упругой подпоркой персями и над бёдрами, была мила, попросила у Ковригина разрешения курить, деликатно объявила, что играть будет защиту Нимцовича с элементами зашиты Уфимцева.

При этом на Древеснову она никак не походила.

По ходу партии выяснилось, что защиту Нимцовича с элементами защиты Уфимцева Ковригин уже применял в пятом классе, выиграв первенство отряда у занудливой соплячки Папивиной, ударившей его после падения её короля портфелем по башке (впрочем, в старших классах она расцвела и позволяла на дискотеках обнимать и гладить свои ягодицы).

Нынешняя соперница Ковригина (среди блёсток её зелёного бока чернел номер "16") портфеля не имела, а опустив на доску прокисшего короля, пригласила Ковригина на белый танец, танцем же (дав понять, что она существо не хладокровное, а, несомненно, пылкое) между палок с эротическими кружениями её зеленых же с блёстками товарок подвела Ковригина к проёму "Болото № 16". "Сейчас там и утопит!" — подумал Ковригин. Но без опаски подумал, а как бы признавая разумность и заслуженность им трясинного утопления. Но утоплен не был, а после жаркого удовольствия на берегу болота, будто бы был опущен в студёную купальню, где также испытал удовольствие, а потом в руках у него оказались два факела, и в мерцаниях, надо понимать, болотных огней его повели продуваемыми ходами лабиринта. Там встречались блуждающие компании, весёлые и потерявшие смысл бытия, в нишах с цветниками и буфетами грезили и стонали, в одной из них Ковригину увиделась поклонившаяся ему в зале Тортиллы китаянка (или японка), и возникали уже из стен картины дальних жизней обещанных привидений — Марины Мнишек, Рубенса, Монтесумы, царевны Софьи Алексеевны, и будто сверкнула вспыхнувшим углём в глазах португалка Луна, сдёрнувшая с лица чёрную вуаль.

"А при чём тут лягушки?.." — подумал Ковригин.

А при чём они ехидничали в водах Аристофана? Какие звуки они там производили? Брекекекс, бреке-кекс…

Вот и теперь, кажется, раздавалось: брекекекс, брекекекс! Или это плескались воды Заводского пруда, к чьему берегу вывели Ковригина ходами лабиринта?

Сладостно было Ковригину. Многие удовольствия позволили ему пережить.

Сладостно было.

И хотелось плакать.

Это мужику-то…

Разбудил Ковригина звонок.

Ковригин посчитал нужным провести акцию протеста (натура требовала, то есть просто не позволила ему поднять и тем более протянуть к тумбочке руку), но звонивший был нагл и беспощаден.

— Ковригин, это Лина с Колёсной улицы, — вынужден был услышать Ковригин. — Возможно, погода вынуждает вас нежиться в тепле. Но надеюсь, вы помните своё обещание.

— Помню, — вздохнув, пробормотал Ковригин.

— Тогда проявите присущую вам силу воли, — приказала Алина, — примите душ, позавтракайте в буфете, вберите в себя кефир или сметану. А лучше стакан горячего чая. Соберите вещи, спуститесь в холл с чемоданом. Я заберу чемодан и сообщу вам, где будет стоять моя "семёрка". Я отвезу вас, как вы и просили, в Журино на пристань.

— Какую пристань? — удивился Ковригин.

— Всё. Отбой. Жду.

"Какую пристань? — соображал Ковригин. — Какого Журина?"

Но никак не мог сообразить, что именно он обещал совершить на пристани посёлка Журина. А вот кто такая Алина с Колёсной улицы, осознал моментально.

Но сам ещё пребывал в сладостных видениях гуляний с удовольствиями, прочувствованных им после прихода к болоту № 16. Причудились ли они ему, или ощущения его были физиологически-реальными?

Снова обнаглел телефон.

— Это я, Алина. Контрольный звонок. Сейчас вы, Александр Андреевич, опускаете на пол сначала правую ногу, вот так, а сейчас — левую. Всё. Теперь я спокойна.

"Да пошла бы эта Алина со своими колёсами подальше!" — возмутился Ковригин.

Однако ноги Ковригина и впрямь опустились на бордовый гостиничный коврик. И им было зябко.

Пришлось одеться. Не сразу Ковригин сообразил, что одевается не для приседаний и шагов на месте, не для душа, не для буфета, а для выхода в дальнюю дорогу. Вот ведь как зарядила его энергией своих указаний девица Алина.

И чемодан его был собран для отъезда (или для побега, но сбегал-то он лицом сопровождающим) из Среднего Синежтура.

Руки его двигались сами по себе, но порой энергетика девицы Алины словно бы освобождала его от своих токов, и Ковригин застывал в стараниях вспомнить (и пережить) шахматно-лабиринтные удовольствия. Однако сознание его как бы уберегало Ковригина от особенно десертных подробностей и тем самым одаривало его натуру томлением.

На кой ему Москва! Но вдруг путешествие водяной дорогой от пристани Журино приведёт его вовсе не в Москву?

Ковригин запер номер, спустился на первый этаж в гостиничные сени. Алину он узнал не сразу. Слободская барышня приняла вид байкерши, была в чёрной коже и шлеме мотогонщика. Впрочем, вид её не вызывал ни у кого никаких недоумений. Алина взяла чемодан Ковригина, шепнула:

— Первый переулок направо. Имени Ворошилова. Телегу мою узнаете. Ждём вас ровно через час.

Чёрная спина за стеклом гостеприёмного портала утонула в туманной сырости синежтурского полдня.

"Вот тебе раз! Через час! — снова возмутился Ковригин. — Ещё и телега! Да и чего ожидать от строителей обозов? И ведь сам во всём виноват! Не проявил крепости духа, расползся в зыбкости чувств к взволновавшей его актрисе! К актрисе! Но ему ли не знать актрис!"

И душ принял, и в буфет зашёл, мало ли какое кормление ожидает его на речной посудине.

В час ровно Ковригин оказался в переулке имени Ворошилова и возле детской площадки (раньше как будто бы и не замечал в центре Синежтура ребятишек), увидел шлем Алины, жёлто-красный, с синими металлическими крыльями. Алина стояла рядом со сверкающим отделкой коньком-горбунком неизвестного для Ковригина происхождения, японского или штатского, впрочем, в мотоциклах он не разбирался, что "Ямаха", что "Харлей Дэвидсон" — ему было едино.

— Лучше бы и впрямь меня здесь ждала телега, — сказал Ковригин. — И трясти, небось, будет эта махина, и греметь с вытьём примется…

— Обижаете, Александр Андреевич, — укоризненно покачала головой Алина. — Для меня это художественное произведение, рождённое летать.

Ковригину было решительно указано на седло за спиной пилота. В коляске же тихо ожидала начала гонки пассажирка. Она сложила под ремешком шлема руки домиком и почтительным кивком приветствовала Ковригина. Из-под шлема на него взглянули раскосые глаза. "Ба, да это же вчерашняя китаянка! — подумал Ковригин. — Или японка…"