Владимир Орлов - Лягушки

— Вот вы и теперь влюбитесь, Александр Андреевич, пылко и безнадёжно! — остановился у двери Жемякин. В глазах его было воодушевление, чуть ли не восторг, будто озарение явилось ему, будто в его натуре не вызрело, а именно вспыхнуло, воспламенилось режиссерское решение, какое не даст ему теперь покоя. — Это же прекрасно! Влюбитесь Александр Андреевич! В Москве сколько чудесных женщин! А лучше — в кого-нибудь из наших. Я хоть бы сейчас… Ярославцева, Древеснова, вглядитесь в них! Я уж не говорю про…

Тут же Жемякин будто бы спохватился, обеспокоился, стены и потолок сверлением глаз принялся изучать, будто бы отыскивая жучки, сказал: "Опаздываю! До встречи!" — и пропал.

"Что я перед ним оправдываюсь? — подумал Ковригин. — Какую такую пьесу я обещал ему написать, да ещё и к новому сезону?" А ведь мог, будучи окружён в Рыцарском зале возбуждёнными людьми, нафанфаронить и выплеснуть на манер Хлестакова бесстыжую похвальбу: пьесу, да пожалуйста, сей момент, хоть завтра!

Но что-то он не помнил вчерашнего своего трескучего фанфаронства…

А вот пожелание Жемякина Ковригину влюбиться ("Я уж не говорю про…") и мгновенный испуг подстрекателя к написанию исторической драмы из головы не выходили…

"Я уж не говорю про…" Про остролицую, глазастую, гибкую, тонкую в кости, не нуждающуюся в гриме красавицу Хмелёву. А Ковригин уже и при словах Жемякина десять минут назад вспоминал моменты театрального фуршета с обещаниями золотых масок и жемчужных улыбок Турандот, в частности и те, когда страстная женщина в красном бархате, чьи глаза не остудить и ушатами талой воды, восторженно глядела на хозяина жизни, истинного барина, готового сейчас же угостить всех блинами с осетровой икрой, Юлия Валентиновича Блинова, и то, как она в финальном выходе на сцену при публике преклонила пред маэстро прекрасное колено. Теперь-то она вряд ли бы тратила свои восторги на Блинова. Хотя, кто знает… Снова Ковригин отругал себя за пижонски-легкомысленное согласие сопровождать Хмелёву в Москву, да ещё и подыскивать партии для прописочно-законного постоя дамы в столичном Эльдорадо, в коем все предметы, в том числе и театральные программки, из чистого ацтекского желтого металла.

Отменять своё обещание "пособить" тем не менее Ковригин не собирался. Хотя бы из упрямства. А потом в нём потихоньку стал растепливаться азарт. Вдруг из этого предприятия вызреет нечто забавное, пусть и небезопасное. Главное, не оказаться в дураках. Но он-то вроде бы никаких выгод не ожидал. Ни житейских, ни тем более — денежных.

"А вот надо будет составить список претендентов на выгоды, — пришло в голову Ковригину. — Человек десять, не больше. Из холостяков, разведенных или близких к разводу. Естественно, с квадратными метрами. И скорых на решения…"

Сейчас же вспомнились Ковригину приятели и просто знакомые, каких можно было определить в благодетели и защитники бедной девушки из глухомани. Иные из них и их предполагаемые действия заставили Ковригина разулыбаться. Он стал тихо похихикивать. Вот какую комедию следовало написать — "Десять женихов Елены Хмелёвой"! Впрочем, уже были "Семь невест ефрейтора Збруева". Да что какие-то семь невест! Николай Васильевич давно одарил мир "Женитьбой"! Мысли об этом нисколько не смяли весёлого умонастроения Ковригина. Он достал блокнот с намерением записать под номерами десять намеченных им жертв или же, напротив, лауреатов. Скажем деликатнее — номинантов. Но вспомнил о вчерашнем разжевывании и сжигании записок. И нынешние ощущения конспиратора вспомнились. Нечего было включать в игры с судьбой людей, об этой игре не ведающих. Прежде он был обязан поставить их в известность об условиях затеи беглянки из Синежтура. В том, что игроки в Москве найдутся, Ковригин не сомневался. Один книжный график Чебученко тут же должен был бы оседлать коня и умчать красавицу в горы. То есть привести её утром к дверям ЗАГСа. За полчаса до открытия.

Ковригин снова рассмеялся.

Но тотчас сообразил, что рука его (сама!) в блокноте под номером один поспешила вывести: "Дувакин". Вот тебе раз!

Зачем же Петю-то, Петра Дмитриевича, надо было втягивать в авантюру?

Вот уж кто был медлителен в решениях, чурался всяческих безрассудств в лирико-бытовых обстоятельствах и верил в то, что существовать вместе женщина и мужчина могут только в состоянии любви.

Но, может, и стоит растормошить обленившегося мужика? А заодно и отвлечь Петра Дмитриевича от рождённых (отчасти) его воображением романтических, но и безнадёжных чувств к сестре Ковригина, игрунье Антонине? Впрочем, безнадёжность в любви, как возвышенно-условная основа её, и была мила Дувакину, почитавшему Прекрасную Даму и тем оправдывающему своё нежелание (или неспособность) к каким-либо действиям. Безнадёжная любовь — если она непридуманная — не только мука, но и удовольствие, это было известно Ковригину-юнцу по одной лишь истории с Натали Свиридовой.

Да, пусть Дувакин остаётся первым номером в списке претендентов. Даже если и не получится растормошить его, можно будет просто попугать Петрушу и заставить его вспомнить о мерах необходимой житейской обороны, а то ведь его, особенного голодного, лихо могла окрутить любая предприимчивая бабёнка. Ковригин представил Петю Дувакина в махровом халате и меховых шлёпанцах, прикатывающего на столике-тележке к силиконовым губам какао с ликером и плод авокадо, и рассмеялся.

Но сразу же понял, что звонить в Москву по поводу жизнеустройства барышни Хмелёвой Дувакину не станет…

Троллейбусом он уже подъезжал к Плотине. Через две остановки Ковригин должен был оказаться у нижнего четверика турищевской башни.

А он всё ещё держал в голове персонажей своего списка и подумывал, кого вставить в первые номера вместо отпущенного его милосердием в благодушие кущ повседневности Петра Дмитриевича Дувакина.

Особые радости Ковригина вызывали возможные сюжетные ходы с участием доктора биологических наук Стаса Владомирского и картёжника Козюлькевича. Козюлькевич — некогда кандидат в мастера по шахматам, нынче ненавидел всех гроссмейстеров с их бригадами промышленного обслуживания любого хода пешки и с их нарушенной чёрно-белыми, клеточными идеями потенцией, коей не помогали уже ни "Импазы", ни вытяжки из детородных моржовых костей. Владомирский, к нему Ковригин не стал обращаться с недоумениями после перехода лягушек неизвестно куда, был прежде всего препаратором, он препарировал не только тварей земных, квакающих, поющих и стрекочущих в августовской траве, но и всевозможные ситуации, исторические, коммерческие и футбольные. Вот ему-то, как и картёжнику Козюлькевичу, подбросить комбинацию с провинциалкой Хмелёвой было для Ковригина заманчиво. Для Козюлькевича возник бы логический этюд с запахом ухоженного (актриса всё же) женского тела, какой следовало бы решать с временной жертвой жилплощади. Для Владомирского бы не лишней могла оказаться уборшица или младшая сотрудница, естественно при условии, что она умела мыть посуду, как кухонную, так и лабораторную (тут Ковригин никаких гарантий дать не мог, рассчитывал лишь на то, что в детстве родители Хмелёву не баловали).