Стив Сем-Сандберг - Отдайте мне ваших детей!

В Сопоте были длинные деревянные мостки, уходившие прямо в море, они назывались «Молё». [10] В Сопоте находится самый длинный деревянный мол в Европе (512 м). По обеим сторонам Моле располагался пляж с мелким, рыхлым, теплым песком, усеянным ракушками; далеко от воды, возле набережной, стояла купальня с полосатыми, как в парикмахерской, «маркизами» — там раздевались по-настоящему Богатые и Значительные гости. Адам вспоминал, как некоторые из этих Богатых и Значительных персон приподымали шляпы, встречаясь с ними во время вечерней прогулки по Молё, словно Жепины не какая-то лодзинская беднота и уж точно не евреи.

Лида вспоминала, как она шла по мелкой воде и вдруг поняла, что море — вовсе не плоская ровная поверхность с открытки. Нет, море — это живое существо. Море двигалось. Оно покачивалось, и волновалось, и кидалось ей на спину, а потом стекало по бедрам, по коленям. Оно постоянно менялось.

Сейчас оно похоже на гигантский мяч.

Она стоит, обеими руками обнимая большой блестящий надувной мяч, и никак не может обхватить его. Поверхность мяча скользкая и мокрая. Но еще важнее, что выскальзывает море. Двух ладоней не хватает, чтобы удержать его, взгляд тоже скользит, и когда ей наконец удается поднять глаза, она видит, что море убегает к горизонту.

В воспоминаниях она пьет его. Долгими глубокими глотками она пьет море, глоток за глотком, и вкус у моря совсем не как у супа, которым кормит ее Адам, — оно шершавое и соленое, и чем дольше она пьет, тем отчетливее понимает: там, внутри, что-то есть, что-то скользкое, его надо поймать; когда ей наконец удается сжать зубы, «что-то» оказывается рыбой с жестким чешуйчатым хвостом, который царапает нёбо и щеки. Рыба на вкус шершавая, и острая, и соленая — а еще живая и мягкая, и Лида грызет, пока кости не начинают крошиться, а потом сосет и ворочает языком шершавую рыбью чешую и мягкие скользкие внутренности.

И Адам в своей камере тоже чувствует, как рот наполняется вкусом рыбы, шершавым и соленым, какого ему раньше не случалось ощущать; кажется, он кричит — и внезапно слышит часовых в коридоре.

Они быстро приближаются со связкой гремящих ключей, их руки занесены для удара:

— Тихо ты, черт,

или хочешь, чтобы тебя тоже выслали?!

Часовые суют длинную рогатину, и когда он поворачивается, чтобы крюк не попал в лицо, шест превращается в мозолистую руку охранника, которая хватает его за шею и прижимает лицом к полу камеры. По шее разливается онемение. Рот наполняется кровью, Адам едва может глотать. Но когда ему это удается, все имеет вкус рыбы, кровавого сна о рыбе и живой воде.

Адам сидел в Шахте уже четыре недели, когда за ним пришли. У одного из часовых, отперших люк, был список. Адаму пришлось снова сообщить, кто он, где живет и как зовут его отца. Потом часовые взяли шест и вытащили Адама наверх.

Как же на улице было холодно! Месяц назад на дорогах лежала серая снежная слякоть; теперь все гетто покрывал чехол блестящего белого снега. Сугробы искрились на солнце, свет резал глаза так, что Адам с трудом различал, где земля, а где небо.

На огороженном тюремном дворе царил беспорядок, как на базаре; люди волокли тяжелые мешки или несли на плечах матрасы и постельное белье. Но здесь не было ничего от неумолкающего тревожного гама ярмарки. Люди двигались неохотно, как каторжане в колонне — на удивление тихо, дисциплинировано. Единственным звуком, отчетливо слышным в морозном утреннем воздухе, было полое бряканье котелков, свисавших с поясов и с ремней, стягивавших узлы.

— Что это? — спросил Адам у часового.

— С тобой все, тебя высылают, — ответил тот и, не делая лишних жестов, протянул его трудовую книжку конторщику, сидевшему за столом сбоку. Тот быстро проштамповал ее, и в следующую минуту Адам получил кусок хлеба, миску супа и приказ отойти в задний угол двора, где человек сто уже стояли, сторожа свои вещи.

— Вот так вот, — сказал один из арестантов. Суп он съел и теперь мусолил хлеб почти беззубыми челюстями. — Чужих впускают, а нас, местных, выгоняют.

Адам развернул свои документы и посмотрел на штамп.

«Выбыл».

Через весь верх трудовой книжки, где были от руки записаны его фамилия, адрес и возраст, шли большие черные буквы

AUSGESIEDELT

Так быстро и против его воли все встало на свои места.

Его вытащили из Шахты не чтобы отпустить, а чтобы депортировать.

Адам огляделся. Некоторые из стоявших у ограждения казались — во всяком случае, на первый взгляд — знакомыми друг с другом, но пока происходил ритуал переклички, проставления штампов и раздачи супа и хлеба, никто не сказал ни слова. Словно им было стыдно друг перед другом.

Адам понял: они ждут, пока депортированных наберется достаточно много, а потом их погонят. Куда? На сборный пункт где-нибудь в гетто или прямиком на Радогощ? Если его депортируют, что будет с Лидой? Доведется ли ему когда-нибудь увидеть ее? Разнервничавшись, Адам одним махом проглотил свой хлеб. Хлеб был темным и поразительно сочным — первая настоящая еда за месяц. Он почувствовал, как в животе разливается тепло от супа.

И тут по другую сторону ограждения он увидел дядю Лайба.

В те времена, когда дядя Лайб еще жил с ними, у него был велосипед. У Лайба единственного на всей Гнезненской улице был велосипед, и чтобы продемонстрировать, какое это замечательное имущество, он выводил машину на улицу, разбирал ее и раскладывал детали на кусках клеенки. Каждую деталь — на своем куске: цепь отдельно, футляр с инструментами отдельно, для каждого гаечного ключа, каждого зажима — своя складочка. Потом Лайб снова собирал велосипед, а дети во дворе стояли восхищенным кружком и смотрели.

Этот ритуал совершался несколько вечеров в неделю. За исключением шаббата.

В шаббат Лайб с молитвенником в руках становился лицом к стене и молился. Лайб произносил восемнадцать благословений с той же обстоятельной точностью, с какой разбирал и собирал свой велосипед. Надевая талес, он произносил благословения над ним; надевая тефиллин, он благодарил Господа за то, что получил молельные повязки. Каждой вещи — свое место. И Адам, глядя на лицо молящегося Лайба, думал, что оно выглядит точь-в-точь как велосипедное седло: узкие глазные впадины, жилы на шее — словно раздвоенная вилка, упирающаяся в ступицу, вокруг которой вращается молельное колесо, а в нем вертятся ровные спицы, незаметно и тихо. Не желая того и не зная об этом, Лайб всегда оказывался в центре круга. Куда бы он ни пришел, вокруг собирались люди, взиравшие на него с почтением и уважительным восхищением. Тогда, на Гнезненской, это были мальчишки. Теперь — тюремные часовые. Они приблизились к Лайбу так, словно он был святым раввином. Через пару минут счастливый часовой подошел к Адаму с документом, на котором стоял новый штамп; все его лицо светилось от ликования: