Стив Сем-Сандберг - Отдайте мне ваших детей!

А что, если, вопреки ожиданию, в полицейских досье не окажется фамилии человека, которого сочли нежелательным? Тогда следует сослаться на него, председателя. Конечно, решение о депортации принимают власти, но, как и в прошлый раз, он выговорил себе право выбирать, кого выслать, а кого оставить.

Про председателя в те дни говорили, что он не спит.

Целыми сутками он мучился над списками, составленными комиссией по переселению.

Его кабинет — единственный освещенный куб в барачной конторе на площади Балут. В остальных помещениях канцелярии свет погашен: принудительное затемнение. Пока он работал, члены штаба тоже оставались в конторе. Они тихо бродили в темноте, таились за дверными косяками и мебелью, готовые исполнить его самое незначительное поручение. Когда стрелки на часах на углу Лагевницкой приблизились к полуночи, он захлопнул папки и попросил госпожу Фукс распорядиться насчет дрожек. Председатель вознамерился посетить детей в Зеленом доме, а потом переночевать в резиденции на улице Мярки.

(«Но уже поздно, господин председатель. Скоро двенадцать». Он отмахнулся от ее возражений: «Позвоните еще Фельдману, попросите его приехать и протопить дом к моему приходу». )

Несмотря на изнурительное сидение над списками, было что-то глубоко умиротворяющее в том, чтобы покинуть контору так поздно. Высокие фасады с рядами затемненных окон давали ему ощущение покоя. То на углу улицы, то возле мастерской дежурил какой-нибудь полицейский. Возле краснокирпичной крепости крипо длинными блестящими рядами стояли лимузины гестапо.

Так он доехал до по-ночному пустынных улиц Марысина.

Он сидел, надвинув шляпу на лоб и подняв воротник пальто до ушей. Единственным звуком, слышным в эти темные ночные часы, кроме скрипа колес дрожек и глухого стука лошадиных копыт, были удары плетью, когда кучер погонял лошадь.

Марысин был каким-то другим миром. Въезжая сюда, председатель ощущал: гетто как будто распадается. Здания давали усадку, растекались за стенами и оградами. Дома, сараи, мастерские, хозяйственные постройки. То тут, то там — земельные наделы, которые когда-то относились к дачкам и которые он теперь раздал по отдельности своим самым лояльным сотрудникам. Потом следовали кибуцы, организованные некогда сионистами, — большие открытые поля, где красивые молодые мужчины и женщины ходили с лопатами и тяпками среди огороженных веревочками рядов картошки, капусты, свеклы.

Зеленый дом был самым дальним из летних домиков, которые он переделал под сиротские приюты и детские дома. Всего в гетто было шесть таких домов. К ним же относились недавно организованная детская больница и большая аптека. Но его сердце принадлежало детям из Зеленого дома. Только они напоминали ему о счастливых свободных годах в Еленувеке до войны и оккупации.

Здание было неказистое: облезлый двухэтажный дом с отсыревшими стенами и крышей, которая уже начала провисать. Как только его Kinderkolonie переехала сюда из Еленувека, он позаботился о том, чтобы дом перекрасили. Единственной краской, которую удалось найти в гетто, оказалась зеленая. И вот зазеленели стены, крыша, крыльцо, плинтусы, даже перила. Дом стал таким зеленым, что летом сливался с деревьями и кустами, разросшимися позади него.

Это было его царство — мир shtetl, мир маленьких, тесно прижавшихся друг к другу домов, где свет усердного труда светил в окошках до самого позднего вечера. Больше всего председателю хотелось явиться нежданным. Таким он видел себя сам. Обычный человек, безвестный благодетель, который просто проезжал мимо в поздний час.

Среди переселенцев, прибывших в эти месяцы, было много детей, которые потеряли родителей и близких (или те давно умерли). Среди них были девочка по имени Мирьям и безымянный мальчик.

Девочке было лет восемь-девять, она ходила по Зеленому дому с фибровым чемоданчиком, который отказывалась выпустить из рук и в котором Роза Смоленская потом нашла два отутюженных платья, теплое пальто и четыре пары обуви. Одна пара оказалась лаковыми туфельками с серебряными застежками. Во внутреннем кармашке чемодана лежало аккуратно сложенное удостоверение личности. Согласно документам, девочку звали Мирьям Шигорская. Она родилась и была зарегистрирована в Згеже. (Но приехала она не оттуда.) Еще в чемодане было несколько игрушек, кукла, польские книжки.

Мальчика в Зеленом доме оставили братья Юзеф и Якуб Кольманы, действовавшие по прямому указанию начальника эшелона из кельнской колонии. Мальчик прибыл с последним кельнским транспортом 20 ноября 1941 года. В списке он значился как «№ 677». Но эта цифра означала лишь, что он оказался шестьсот семьдесят седьмым человеком, зарегистрированным для отправки этим эшелоном. В начале колонки стояло только имя, «SAMSTAG», за которым следовал вопросительный знак, обозначение «SCHUELER», а в самом конце, под «JAHRGANG», год — 1927. Если при составлении списка не наделали ошибок, то «SCHUELER» было просто нейтральным «учащийся», и молодому человеку недоставало фамилии.

Его записали «СУББОТА», SAMSTAG, потому что братья Кольманы оставили его у дверей Зеленого дома в шаббат; под этим именем его и занес в приютский журнал доктор Рубин, заведующий:

SAMSTAG, WERNER, geb: 1927 (KÖLN);

vater/mutter: Unbekannt.

Уже с самого начала в нем проявилась какая-то неуправляемость, скованность. Он не мог пройти мимо стены или дверного косяка, не задев их. Если мальчик не сидел с отсутствующим взглядом, то целыми днями словно искал что-то — чего здесь нет или что находится у него за спиной. И потом — улыбка. Вернер улыбался много и, как думала Роза Смоленская, которой чаще других приходилось иметь с ним дело, почти бесстыже; улыбка его была полна мелких блестящих белых зубов.

Братья Кольманы, оставившие его, пояснили, что мальчик не говорит ни по-польски, ни на идише. Но когда Роза попыталась обратиться к нему по-немецки, то получила в ответ только злобную гримасу. Как будто бы слова существовали в нем и он понимал их значение, но не мог взять в толк, зачем она говорит то, что говорит, зачем обращается к нему по-немецки. Попытка заставить Замстага делать что-то, чего ему не хотелось, могла спровоцировать приступ пугающей ярости. Однажды он перевернул бадью для стирки, которую Хайя принесла в кухню, в другой раз принялся вышвыривать в окно мебель из комнаты Розы. Когда директор Рубин подошел, чтобы утихомирить его, мальчик вцепился зубами ему в руку. И не разжимал челюсти, хотя они вчетвером, включая Хайю, которая была минимум вдвое тяжелее, навалились на Замстага, пытаясь оттащить его. Впившиеся в руку директора Рубина частые зубки, блестящие и белые, походили на акульи.