Стив Сем-Сандберг - Отдайте мне ваших детей!

Примерно в это же время в гетто начали прибывать евреи из соседних городов, Бжезины и Пабянице. Их привозили даже ночью — в тесных вагонах с запечатанными дверями и окнами.

В первом эшелоне были тысячи евреек — только женщины. Где-то по дороге их отделили от мужей, у них забрали детей. Рассказы женщин были сумбурными и бессвязными. Некоторые говорили, что немцы согнали несколько сотен человек в толпу, заставили бежать на станцию и беспощадно пристреливали всех, кто спотыкался или поскальзывался.

Выживших ударами дубинок загнали в поезд. Казалось, иные не понимают даже, что находятся в железнодорожном вагоне, и еще меньше — куда их везут.

Слепой доктор Миллер велел послать врача в «кино „Марысин“», где временно разместили женщин. Этот был тот же (ныне пустующий) лагерь, который всего несколько недель назад использовался при эвакуации кельнской и франкфуртской колоний.

Еще ходили слухи, что к женщинам для беседы приедет председатель. Однако он отказался. Может быть — не решился. Вместо этого он приказал Розенблату обнести лагерь оградой и следить, чтобы женщины оставались в бараках.

Но это не помогло. Некоторые женщины проникли за ограждение и очень скоро оказались в квартале возле площади Балут. Там они бросались к каждому встречному, отчаянно допытываясь, не видел ли кто их детей и мужей.

Евреи лодзинского гетто слушали эти рассказы со все возрастающим страхом.

В Бжезинах немцы тоже устроили гетто. Но оно было открытым, люди могли входить и выходить как хотели, не боясь, что их застрелят. И работа там была. Почти все евреи в Бжезинах работали на одном и том же немецком предприятии «Гюнтер и Шварц»; это позволяло им думать, что в Бжезинах они в безопасности. Приказ об эвакуации грянул как гром среди ясного неба. Эсэсовцы огораживали квартал за кварталом. Жителям гетто пообещали, что можно будет взять с собой по одиннадцать килограммов багажа на человека. Но когда они, управившись с узлами, выстроились в шеренгу, появились эсэсовцы в черных плащах и начали сортировать людей. Молодых и здоровых отводили в группу, обозначенную как «А». Других — детей, стариков и больных — переводили в группу «В». Так разбивали семьи. Группе «В» велели отойти в сторону, а группе «А» приказали бежать к станции. Еще не добежав, те услышали, как немцы расстреливают оставшихся.

Другие могли рассказать и побольше.

В городке Домброва, в трех километрах от Пабянице, лагерь устроили на фабрике, которая не работала последние лет сто. В этот лагерь свезли целую гору старых матрасов, обуви и одежды. Некоторых молодых мужчин и женщин, попавших в группу «А», сначала привезли сюда — сортировать вещи; эти люди говорили, что среди пальто, плащей, обуви и белья иногда попадались рабочие книжки, в которых значились еврейские фамилии; в книжках стояла круглая печать Центрального бюро по трудоустройству, а через всю фотографию и подпись шел штамп администрации «AUSGESIEDELT». Сортировщики находили даже бумажники с валютой гетто в монетах и купюрах по пять-десять марок.

Перепуганные слушатели никак не могли опровергнуть свидетельство рассказчиков. Трудовые книжки выдавали лишь в гетто, да и валюта ходила только здесь, в другом месте ее нельзя было добыть.

В понедельник 4 мая, в 7 часов, со станции Радогощ ушел первый транспорт с западноевропейскими евреями. Семьям из Гамбурга, Франкфурта, Праги и Берлина, которые всего полгода назад, претерпев такие лишения, прибыли в гетто, пришлось теперь покидать его. Переселение общин происходило почти в том же порядке, в каком они прибывали.

Первыми отправились в путь общины «Берлин-II» и «Вена-II», «Дюссельдорф», «Берлин-IV» и община «Гамбург». За ними последовали «Вена-IV», «Прага-I», «Прага-III», «Кельн-II», «Берлин-III», «Прага-V», «Вена-V», «Прага-II», «Прага-IV», «Вена-I».

Получившие приказ о депортации должны были явиться на сборный пункт на Трёдлергассе. Там у них изымали хлебные и пайковые карточки и регистрировали под тем же транспортным номером, что и в списке комиссии по переселению. Потом они проводили ночь или в недавно построенных бараках на Трёдлергассе, или в здании Центральной тюрьмы. В четыре утра прибывала команда, составленная из полицейских Службы порядка, и приказывала всем построиться для марша — по пятеро в шеренге, полицейский впереди, полицейский сзади и по одному через каждые десять метров колонны.

Депортируемые должны были пройти по Марысинской до Радогоща.

В шесть утра, за час до отхода поезда, им снова приказывали построиться в шеренгу, на этот раз — в двух метрах от поезда. За полчаса до отправления состава к сортировочной подъезжали две гестаповские машины; двое офицеров в сопровождении немецких караульных проходили вдоль поезда, приказывая положить багаж на землю. Только после исполнения этого приказа с дверей снимали пломбы и пассажирам помогали подняться в поезд, который теперь состоял исключительно из вагонов третьего класса.

Оставленный багаж потом свозили на Рыбную, где заседала комиссия по переселению; там две задние комнаты, выходившие во двор, заполнили горы сумок и матрасов. Через два часа тот же поезд с теми же вагонами возвращался — но теперь вагоны были пустыми и ждали следующей партии.

Сначала видишь только висящий в темноте резкий свет прожекторов. Свет взмывает и падает вертикально, словно невидимая рука поднимает и опускает фонарь. Свет разбухает в световой шар, который внезапно раскалывается, и тут же становится слышно тяжелое дыхание и пыхтение работающего на полную мощь локомотива. Потом локомотив врывается в пристанционную зону, слышен визгливый скрежет металла о металл. В поезде всегда четверо-пятеро вооруженных часовых, и еще столько же бегут по длинному грузовому перрону или запрыгивают в поезд, хватаясь за поручень или дверь вагона. Поодаль начальники караула орут, надрывая глотки, грубыми хриплыми голосами, а потом толпа рабочих, ожидающих за сараями, медленно, словно нехотя, приближается к вагонам и начинает разгружать их слева и справа.

По документам они сейчас находятся вне гетто. Этот факт воодушевлял бы Адама, если бы это «вне» не было таким же, как «внутри». Та же толпа скучающих немецких солдат из охраны гетто — в тусклых стальных касках и серых длиннополых шинелях они слоняются туда-сюда и беспрерывно курят; перебрасываются фразами, скучливо глядя, как рабочие откатывают двери товарных вагонов.

По ту сторону ярко освещенной станции — темнота. И плоское поле. И глина. И верный выстрел в спину, если снайперы на сторожевых вышках заметят что-нибудь в мечущихся конусах света. Может, Радогощ и находится за пределами гетто. Но отсюда никому не удалось убежать — никто даже не попытался. Так просто границы гетто не перекроишь.