Сири Хустведт - Что я любил

— Ничего, — прошептал он в ответ. — Вы спите, спите, все хорошо.

Марк стоял в дверях спальни, и свет из прихожей падал ему на лицо. Губы его казались до странности красными. Он повернулся ко мне спиной. Рука по-прежнему горела.

— Зачем ты заходил?

Марк отвечал не поворачивая головы:

— Вы кричали во сне. Я услышал и испугался, что с вами что-то случилось.

Голос Марка звучал так, словно он специально старался говорить без выражения.

— Вы спите, спите.

Дверь тихонько закрылась.

Я включил ночник. У меня на руке краснело пятно. К волоскам на коже прилипли сгустки, похожие на следы от воскового мелка. Я поднес руку к самому носу и, присмотревшись, заметил внутри пятна какие-то оттиски, образующие кружок с неровными краями. Бороздки на коже напоминали оспенные рытвинки. Мысль, мгновенно пришедшая в голову, заставила меня учащенно задышать: следы зубов! Часы показывали пять утра. Я дотронулся пальцем до красного пятна. Это был не мелок, а что-то более мягкое и жирное на ощупь. Губная помада? Я вылез из кровати, подошел к двери спальни и запер ее изнутри. Потом снова лег. Мне было слышно, как на другом конце квартиры Марк ходит по комнате. Я всматривался в след на руке, пытаясь понять, что же это такое. Я дошел до того, что сам укусил себя, правда, не сильно. Мне хотелось сравнить оставшиеся на коже бороздки. Это определенно был укус. Марк меня укусил. Хотя кровь не выступила и кожа была цела, но выдавленную на руке отметину пекло немилосердно, и она не спешила исчезать. Что все это могло значить?

Странно, но мне и в голову не пришло сразу же броситься за Марком и потребовать объяснений. В течение двух недель мое отношение к нему колебалось между доверием и тревогой, но никогда в своих опасениях я даже мысли не допускал о возможности безумия. Подобного развития ситуации я даже не рассматривал. Но теперь этот дикий, необъяснимый, абсолютно бессмысленный поступок выбил у меня почву из-под ног. Господи, как же с ним теперь разговаривать?

Я просыпался, засыпал, спал дальше, снова просыпался. Так прошло несколько часов. Когда наконец я выполз из кровати и начал возиться с кофеваркой, было уже около десяти. Марк сидел на кухне с плошкой хлопьев.

— Ну вы и спите, дядя Лео, — сказал он. — Я-то уже давно встал.

Непослушными руками я вытащил из холодильника пакетик с молотым кофе и принялся ложкой перекладывать его содержимое в фильтр кофеварки. Отвечать я не мог. Пока варился кофе, я не сводил с Марка глаз. Он преспокойно уминал разноцветные хлопья с кусочками суфле и, отправляя в рот одну ложку этой малоаппетитной смеси за другой, весело мне улыбался. Я вдруг понял, что если этой ночью кто-то из нас и сошел с ума, то это был не Марк. Я посмотрел на свою руку. След от укуса исчез. Все, что случилось, случилось на самом деле, но, может быть, Марк просто ничего не помнит? Может, он был под кайфом? Или вообще спал? Могла же Эрика разговаривать, когда она ходила во сне! Я налил себе кофе и поставил чашку на стол.

— Дядя Лео, вы же весь дрожите! Вам нехорошо?

Ясные голубые глаза Марка светились неподдельной заботой.

Я убрал руку со столешницы. Пальцы и в самом деле дрожали. Вопрос, который застрял у меня в горле: "Как так получилось, что сегодня ночью ты вошел ко мне в комнату и укусил меня за руку?" — губы никак не могли вымолвить.

Марк опустил ложку.

— Знаете, дядя Лео, я вчера познакомился с девушкой. Ее зовут Лайза. Она ужасно красивая, и, по-моему, я ей понравился. Я хочу вас познакомить.

Я поднес чашку к губам.

— Конечно. Буду рад.

В первых числах сентября Билл случайно столкнулся на улице с Гарри Фройндом, и, поскольку до открытия "детского" проекта, оставались считаные дни, он, естественно, стал расспрашивать, как идут дела, и заодно поинтересовался, как там Марк.

Гарри замялся.

— Ну, пока он работал, все было замечательно. Но это длилось всего неделю. Потом он пропал, и больше я его не видел.

Билл снова и снова повторял мне слова Гарри, будто хотел приучить себя к мысли, что они действительно были сказаны. Потом он простонал:

— Знаешь, Лео, Марк, наверное, сошел с ума.

Я не мог поверить собственным ушам. Ведь в течение двух недель Марк каждый вечер возвращался домой и в мельчайших подробностях описывал, что он делал сегодня на работе. Он же сам говорил мне:

— Все-таки здорово, что этот проект посвящен не просто детям, а детям из бедных семей, до которых никому нет дела.

— А сам Марк как это объясняет? — спросил я.

— Говорит, что у Гарри ему не понравилось, что было скучно, поэтому он все бросил и нашел себе другую работу. Говорит, что работал в каком-то журнале, кажется, в "Расколотом мире", курьером. В общем, подай-поднеси, но ему платили не минимальную зарплату, а семь долларов в час.

— Так почему же было не сказать все, как есть?

— Он одно заладил, дескать, знал, что я бы этого не одобрил.

— И поэтому лгал? Да неужели он не понимает, что это куда хуже, чем признаться?!

— Я же ему столько раз все это говорил, — беспомощно развел руками Билл.

— По-моему, мальчику нужна помощь.

Билл полез в карман за сигаретами, вытащил одну из пачки и закурил, стараясь не дымить в мою сторону.

— Мы поговорили с Люсиль по телефону. Собственно, говорил все больше я. Она слушает, я знай себе разоряюсь, и под конец она сообщает мне ценные сведения, почерпнутые ею из журнала для родителей. Оказывается, подросткам свойственно говорить неправду. Это просто фаза становления личности. Я пытаюсь ей объяснить, что это не просто неправда, что парень разыгрывает такое, что хоть "Оскара" давай! И знаешь, чем кончилось? Она мне ничего не ответила. Я стою с телефонной трубкой в руке, меня трясет, а она молчит. Тогда я просто взял и повесил трубку. Зря, конечно. Но ясно одно: Люсиль просто не понимает всей серьезности происходящего.

— Марку необходима помощь, — снова сказал я. — Нужно обратиться к психиатру.

Билл стиснул челюсти и тяжело кивнул.

— Мы уже ищем. Не знаю только кого. Врача, психотерапевта… Не в первый раз. Он ведь уже однажды проходил курс.

— Да? Я не знал.

— Проходил. Сперва в Техасе, его наблюдал один доктор по фамилии, кажется, Муссель, потом был кто-то в Нью — Йорке, почти целый год. Весь этот наш развод… Мы хотели, чтобы ему было полегче…

Билл сидел в моем кресле у окна. Я все это время не отпускал его руки, чтобы он знал, что я тут, рядом. На мгновение он спрятал лицо в ладони. Плечи его вздрагивали. Я смотрел на струйку дыма от сигареты, бессильно повисшей у него между пальцами, и вспоминал встревоженное лицо Марка, который рассказывал мне о том, как Хесус упал с лестницы.

Вранье изначально предполагает двойственность. То, что сказано, и то, что лишь могло бы быть сказано, но о чем умолчали, существует отдельно друг от друга. Стоит перестать врать, как зазор между словами и тем, что про себя знаешь, сокращается, и ты вновь пытаешься привести язык слов, хотя бы тех, что предназначены для окружающих, и язык мыслей в соответствие друг с другом. Ложь Марка не укладывалась в эту схему, прежде всего потому, что предполагала крупномасштабный и тщательно проработанный вымысел, который надо было поддерживать. Эта ложь просыпалась утром, отправлялась на работу, потом возвращалась домой, рассказывала, как прошел день, и так продолжалось долгих два с половиной месяца. Оглядываясь на те две недели, которые мы провели вместе, я понимал, что на самом деле концы с концами сходились далеко не всегда. Например, если человек все лето работает на открытом воздухе, он не может быть белым, как молоко, он должен загореть. Да и график у него был каким-то слишком уж скользящим и слишком уж щадящим. Но у художественного вранья концы и не должны сходиться с концами, поскольку ставка делается не на виртуозность исполнения, а на соответствие желаниям и ожиданиям аудитории. После того как все вышло наружу, я вдруг понял, как безумно мне хотелось, чтобы каждое сказанное Марком слово было правдой.