Сири Хустведт - Что я любил

— Выходи, солнышко, другим тоже хочется посмотреть на луну.

Но ребенок явно не собирался вылезать. За дверцей, где мог поместиться только кто-то очень маленький, действительно находилась луна во всевозможных видах: фотоснимки Луны, Нил Армстронг, делающий первый шаг по лунной поверхности, луна с картины Ван Гога "Звездная ночь", фазы Луны, на которых диск разных степеней ущербности был то белым, то красным, то оранжевым, то желтым, а также еще как минимум пятьдесят вариаций на лунную тему, включая луну, сделанную из сыра, и полумесяц с глазками, носом и ртом. Я как завороженный смотрел на маму, вытаскивающую из-за двери дитя, которое оказалось крошечной девочкой. Дитя упиралось и ревело благим матом. Потом я обернулся, но Хассеборга и Джайлза уже и след простыл. Я заметался по галерее. Проходя мимо мамы с девочкой, которой на вид было не больше двух с половиной лет, я разобрал сквозь плач слова "луна, луна".

— Мы сюда еще раз придем, солнышко, — утешала ее мама, прижимая к груди темную головку. — Мы специально придем к луне в гости.

Наконец я увидел Джайлза и Марка. Они стояли, небрежно привалясь к дверям кабинетика Берни. Марк был значительно выше Джайлза и, разговаривая с ним, вынужден был наклоняться. Какая-то толстуха в шали загораживала мне весь обзор, но, слегка наклонившись вбок, я успел заметить, что Джайлз что-то положил Марку в руку. Марк проворно сунул это "что-то" в карман и весело улыбнулся.

"Наркотики!" — подумал я и пошел к ним, уже не таясь.

Марк поднял голову. Увидев меня, он просветлел, вытащил руку из кармана и протянул мне раскрытую ладонь:

— Дядя Лео, смотрите, что Тедди мне подарил. Это носила его мама.

На ладони лежал маленький круглый медальон. Марк раскрыл его, и я увидел две вставленные внутрь фотографии.

— Это я, — пояснил Джайлз. — На одном снимке мне девять месяцев, на другом пять лет. Позвольте, я представлюсь, мы уже встречались, но это было давно. Возможно, вы меня не помните. Теодор Джайлз.

Он протянул мне руку. Я ее пожал. Рука у Джайлза оказалась сильная.

— Пора, — деловито сказал он. — Сегодня вечером меня ждут еще в одном месте. Приятно было повидать вас, профессор Герцберг, убежден, нам еще встречаться и встречаться.

С этими словами он двинулся к выходу твердой и уверенной поступью. Я ошарашенно уставился на Марка. Резкая перемена в поведении Джайлза, слащавый сувенирчик в виде медальона и парочки собственных детских фотографий, преподнесенный Марку на память, невесть зачем воскресшая матушка, не то проститутка, не то официантка, не то еще черт знает кто, — все смешалось в моей голове в такую кашу, что я уже вообще ничего не понимал.

Марк участливо улыбнулся:

— Что с вами, дядя Лео?

— Это же другой человек! — выдохнул я.

— А что я вам говорил? В тот раз он просто прикалывался. Это игра, понимаете? А вот сейчас вы увидели его настоящего.

Марк умиленно рассматривал лежавший на ладони медальон:

— Мне в жизни ничего такого не дарили! Все-таки славный он, правда?

Он потупился и помолчал немного, потом заговорил снова:

— Я вот что подумал, дядя Лео, мне запрещено выходить из дому, но, может, мне все-таки позволят навещать вас по субботам и воскресеньям, как прежде?

Он еще ниже опустил голову.

— Ну, правда, дядя Лео, я очень без вас скучаю. Может, все-таки… Для этого ведь не нужно даже из дома выходить. Вот если бы мы с вместе попросили папу и Вайолет…

Он нахмурился и прикусил губу.

— Как вы думаете, получится?

— Можно попробовать, — сказал я.

Осень выдалась на редкость размеренная. Абзац за абзацем книга о Гойе двигалась вперед, хотя и очень медленно. Я подумывал о поездке летом в Мадрид, о долгих часах, которые проведу в залах музея Прадо. Мы тесно сотрудничали с Сюзанной Филдс, писавшей работу по портретам Давида, которые она рассматривала в контексте революции и контрреволюции, особо останавливаясь на роли женщин и в том и в другом. Сюзанна была девушка серьезная, носила очки в металлической оправе, прямоугольную стрижку каре, а когда ходила, шаркала ногами, но мало-помалу мне даже стали нравиться и ее простое круглое лицо, и широкие брови. Разумеется, длительное воздержание способствовало тому, что мне много кто стал нравиться. На улицах, в метро, кафе и ресторанах я пристально смотрел на женщин всех возрастов и объемов. Они сидели, пили кофе, читали книги или журналы, бежали куда-то по своим делам, а я мысленно раздевал их, и перед моим взором они представали нагими. А в моих ночных фантазиях Вайолет по — прежнему играла на фортепьяно.

Настоящая Вайолет тем временем беспрерывно слушала свои диктофонные записи — сотни часов записанных на пленку бесед с людьми, которым нужно было ответить всего на два вопроса: "Как вы сами себя оцениваете?" и "Чего вам хочется?". Если днем я оказывался дома, то сверху, из квартиры Вайолет, до меня явственно доносились голоса. Слов я разобрать не мог практически никогда, но отчетливо слышал, как там, наверху, кто-то бормочет, шепчет, смеется, кашляет, запинается, мучительно подбирая слова, а иногда взахлеб рыдает. Еще я слышал звук перематываемой пленки и догадывался, что Вайолет слушает одну и ту же фразу или обрывок фразы по нескольку раз. Она уже давно не рассказывала мне о том, чем занимается, да и Эрика в письмах сообщала, что Вайолет о своей новой книге говорит очень уклончиво. Она знала только, что в ее содержании произошли какие-то концептуальные изменения. "Она ничего мне не рассказывает, — писала Эрика, — но чует мое сердце, все это как-то связано с Марком и его враньем".

Домашний арест Марка продлился до первой недели декабря. Когда он приезжал в Нью-Йорк на выходные, то никуда не мог выходить из квартиры. Вайолет и Билл разрешили ему навещать меня, и каждую субботу он честно приходил ко мне на пару часов, а по воскресеньям заглядывал на минуточку перед отъездом к матери, чтобы попрощаться. Сначала я относился к его визитам настороженно и вел себя с ним достаточно сурово, но время шло, и мне все труднее становилось сердиться на него. Если я сомневался в каких — то его словах и он понимал, что я ему не верю, он так страдал, что под конец у меня просто язык не поворачивался спросить, правду ли он говорит. Раз в неделю, по пятницам, он ходил на прием к психотерапевту. Доктор Монк, его врач, считалась очень хорошим специалистом. Я чувствовал, что под влиянием еженедельных бесед с ней Марк стал более здравым и уравновешенным. Кроме того, я познакомился с его девушкой, Лайзой, и при виде того, как она привязана к Марку, сердце мое дрогнуло.

Никому из его прежних друзей от дома не отказывали, но ни Тини, ни Джайлз, ни странный мальчик по имени Я в квартире на Грин-стрит не появлялись, да и сам Марк про них не вспоминал. Медальон Джайлза он тоже никогда не надевал.