Игорь Гергенрёдер - Грация и Абсолют

К северо-востоку от Пскова, углубившись в лесной массив, ночью перешли линию фронта шестеро. Двигались сквозь дебри по рыхлому снегу, одежда на спинах напитывалась потом, а лица полизывал мороз.

Неясно белел месяц, впереди за деревьями различилось малозаметное возвышение. Снег лежал на нём, словно исполинский ломоть сала, из ломтя торчало что-то похожее на низко обломившийся древесный ствол: дымовая труба.

– Прибыли! – бросил Ретнёв, экономя дыхание.

Лонгин разглядывал возвышение: оно оказалось землянкой. Нижний край её крыши пришёлся чуть выше пояса. Стены были из брёвен, стоймя врытых в землю и точно сросшихся подтёсанными боками. Ход в землянку скрывал настил из ветвей, задержавший на себе снег.

Спускались чутко и бережно, луч фонарика загулял в утробе землянки. Чиркнув спичкой, взлелеяли пламя под дровами в открытом очаге: над ним нависало, напоминая огромный перевёрнутый таз, жестяное устье дымохода. Закрутевший вихревой жар так и заревел в нём.

Трещали пылающие смолистые сучья, оглушительно постреливали выкорчеванные ещё в прошлые года, порубленные пни. Бревенчатые стены, лоснясь сажей, замокрели от тепла. Люди стали раздеваться, чтобы просушить набрякшее потом бельё.

В группе были два парня из эстонского отделения полиции безопасности, которое немцы в своё время сочли нужным учредить в Острове близ Пскова. В отделении хорошо знали Ретнёва по нередко совместной работе, и он, со своей стороны, нашёл, кого позвать на операцию. Первым же, кому сказал о ней и кто без раздумий согласился, стал Степан Колохин, в последнее время грустивший из-за проигрываемой войны. О чём бы он ни упоминал – неизменно подпускал горечи. Сейчас, заглянув в известный ему выдолбленный в бревне тайник и найдя там не только патроны, но и курево, выразил радость тоном жалобного упрёка:

– Это кто ж удружил – покурить оставил?

Колохин был старшиной Красной Армии, кадровым военным. После ранения на финской войне приехал в отпуск к родителям, в село под Псковом. У них, помимо Степана, была дочь на выданье и ещё трое подрастающих детей. Семья перебивалась кое-как в неотвязной заботе добыть корм для поросёнка. На колхозном поле там, сям осталась под снегом невыкопанная кормовая свёкла. Степан в одну ночь накопал полмешка, в другую – мешок. Кто-то заприметил, донёс. Приглашённый хлебать за решёткой щи у кума, Колохин отдыхал под Гомелем – срок прервали немцы.

Вернувшись следом за ними домой, подался в Псков служить в полиции. Думал о помощи семье, но, конечно, побуждала идти и ненависть к злобной, скаредной советской власти. В полиции его неотразимо пленил Ретнёв – истый артельный старшой, умеющий жить гибкой твёрдостью и деловым умом. Тот, со своей стороны, оценил понятливость Колохина и приблизил его к себе.

Взяли с собой и третьего земляка, служившего в полиции: нагло задирающего смерть парня лет двадцати Швечикова: ловкого и развязного.

Лонгин расстелил поближе к огню нижнюю рубаху, и Швечиков, показывая на неё, заржал:

– Наберутся вши, ха-ха-ха! Испугаешься?

Лонгин словно не услышал. Он рассчитался заранее со всеми пятью: они теперь привязаны к нему лишь честным словом. Каждого ожидает оставленная где-то в Пскове доля: в царских золотых рублях, что ходят на чёрном рынке, в золотых вещицах и в рейхсмарках. Повезло бы вернуться. И лишь для него это малоподходяще: лишив немцев предприятия, он стал преступником.

При нём – значительная сумма фальшивыми советскими рублями: изготавливали их германские специалисты, и обнаружить подделку без квалифицированного исследования невозможно. То, ради чего он жил теперь, был миг отмщения.

Прогревшиеся недра землянки как бы расправились, воздух стал мыльным и липким; от просушиваемого белья поднималась терпкая испарина. В открытом очаге нагорел слой рдеющих углей, от сполохов огня по стенам вздрагивали блики.

Лонгин ненасытно, со странным приятным удивлением рассматривал нож, который, по его просьбе, дал ему Ретнёв: разноцветную наборную рукоятку, чуть-чуть завитые «усики». До чего ладно подходила руке финка! Как красиво воплотившееся в ней мастерство.

Лонгин лёг на посечённые еловые веточки, покрытые рядном, и забылся.

Мало-помалу сон истончался, пропуская неспешные рассудительные голоса. В разговоре проступали контуры операции, которой был одержим Лонгин. План был – «вытащить» капитана и его солдат из Серёдкино. Ночной тревогой: «Напали бандиты!» – вызвать их в деревню Нижнёвку. Там, куда они выедут из леса, на недлинном отрезке между луговиной и озером, должны лязгнуть капканы...

Быть тому или нет – над тем вольна душа местного народа. И Ретнёв споро тянул стёжки от сельца к сельцу – от чего подгребали в землянку знающие жители.

Лонгин разлепил веки: в огонь подкладывал сучья кто-то бородатый. Человек обратился к инженеру:

– Боле, боле их было, чем десяток, – чекистов. – И пояснил проснувшемуся: – Засаду мы тоже делали в двадцать первом году. Чекистов побольше десяти, а нас – пять. У нас – пулемёт «льюис», и четыре бомбы мы кинули. Побили их, земляк, слышь, как городки сшибают.

– Всех?

– Ну, какие и убегли...

Рядом с незнакомцем у очага сидел на корточках Швечиков.

– У нас, борода, ни один не сбегёт!

– Ой ли?

Лонгин выбрался наружу. Десятый час утра, солнце залегло за облаком и оттуда вонзало световые мечи в неясное, затуманенное пространство. Внизу под могучими деревьями расплывчато серел сумрак.

Только инженер вернулся в нору – пришёл Ретнёв: выбритый, с холода смугло-розовый; поздоровался с занятым видом. В землянку спускались осмотрительные, приглядистые люди. Принесли три ручных пулемёта, гранаты, патроны. Один из гостей всмотрелся в инженера и вполголоса, будто предназначая лишь ему то, что никому не ведомо, доверил:

– Покамесь оружье можно после боёв подбирать – валяется открыто.

Другой мужик заметил:

– Бери да молись, как бы руки-ноги не оставить – мины!

– Мины нам тоже нужны, – указал Ретнёв, подозвал эстонцев: один из них понимал в минах.

Олег сидел на чурбане в серёдке кружка, щепетильно «прокатывал» предстоящее, разъясняя вопросы. Потом распределял, кому что делать.

Из незнакомцев остались, помимо «бороды», двое: на вид им, как и ему, по пятьдесят с лишком. Был ещё замкнуто-бесстрастный мальчик в неказистой, но как будто бы тёплой шубейке.

Прозвище «бороды» оказалось вовсе не Борода, а – Сало Ем. Он и принёс сало – «дин-цать хунтиков».

– Эй, Веркин Внук, я говорю, как мы партизанили в двадцатом, в двадцать первом годе-то...

Веркин Внук, чьи усы были щедро пробиты сединой, раскинул на постланном хворосте дублёный тулуп, проговорил тоскливо, задушевно и яростно, будто разъедаемый стремлением помочь, тогда как помочь нельзя: