Игорь Гергенрёдер - Грация и Абсолют

– Вы помните, что делали с девочкой...

Мозолевский вдруг распялил лицо жаркой полуидиотской ухмылкой и не сказал, а неподражаемо проворковал:

– Допросите меня...

Лонгин обнажил его шею, срезав ножом пуговицы у ворота полушубка, ощутил пальцами неподатливо-крепкий кадык. Капитан взбешённо дёрнул его руку здоровой рукой, забился, напружинил шею и, вывернувшись, укусил за палец. Лонгин поморщился от боли, тряхнул кистью. Двинуть капитану в зубы – бить-бить, вышибая их!..

Он сумел этого не сделать: провёл, чуть нажимая, лезвием по горлу – появилась кровь. Терпеливо слушая крик, выждал и слегка углубил надрез. Мозолевский здоровой рукой ударял его в бок, в плечо, силился попасть в голову – Лонгин ждал. Потом лезвие опустилось на надрез.

Через паузы повторялось, с несильным нажимом, движение ножа слева направо по надрезу, словно человек, методично отрывая лезвие от раны и поднимая, совершал ритуал некоего кровавого культа. Лицо капитана, потемнев, вспухло.

Наконец горло оказалось рассечено, кровь пошла точками. Лонгин, поднявшись, стоял поодаль. Ретнёв и остальные по-прежнему молчали, глядя на него и на тело, бившееся в агонии. Когда оно замерло, Ретнёв сказал:

– Сделано! Уходим.

Эстонец, тот, что не был ранен, взял инженера за предплечье:

– Не надо, труг, об этом больше тумать, – крепко пожал его мокрую холодную руку. – Всё прошло!

Трое непострадавших спешно перевязали раненых, и группка, проделав заранее обдуманный Ретнёвым хитрый переход, выложившись до бессилия, приютилась на днёвку в охотничьей избушке. В ней с её заросшими инеем стенами, сквозь холод почувствовалось как бы чьё-то благоприятное дыхание. У камелька ждали заготовленные дрова, под рогожей обнаружилась смёрзшаяся горка ледяных рыб, на полке лежал клеёнчатый мешочек с солью.

Пока топился камелёк, рыбин поворачивали над огнём, и они оттаяли. Их положили в угли и спекли. Разрезая их вдоль хребта, разнимали на половинки и, вынув кости, внутренности, солили мякоть и ели. Затем улеглись на укрытый опилками земляной пол, прислонив к стенам поднятые ноги: для оттока крови и скорого отдыха мышц.

Встрепенувшись после короткого сна, услыхали вьюгу снаружи.

– Нам на руку метель-то, – сказал Колохин, как обыкновенно, с кручиной, не идущей к смыслу сказанного.

Пятерым предстояло пробираться через линию фронта, а инженеру был обещан приют у человека, обязанного чем-то Ретнёву. Лонгин, неспокойный, погружённый в своё, хотел выйти из избушки, но его позвал эстонец:

– Труг, на ваш русский обычай – сидеть на тарожку.

Швечиков всхохотнул – Ретнёв осёк его взглядом. Все опустились на опилки. Лонгин видел, что эстонец хочет ещё что-то сказать, и тот начал:

– Труг, я снаю, у вас будет неприятность с немцами... Но мы вам поможем прятаться в Эстонию. У меня там отец, мать и братья – вы с нами уйдёте на лодке в Швецию.

Лонгин с сердечностью поблагодарил парня и развёл руками:

– Не могу.

Ещё не стемнело. Ветер присвистывал в ветвях и гнал падающий снег по синеватому насту. Ретнёв прощался, откровенно сожалея:

– Зря вы, Лонгин Антонович. Он дело сказал.

Рядом несдержимо переступал на месте Швечиков: сквозь обмотавший голову бинт проступила и запеклась кровь.

– Не в настроении инженер вертаться!

– Настроение у меня мечтательное. Охота обстреливать, жечь советские машины, почты громить... – сказал Лонгин незлобиво.

Ретнёв заметил с укором:

– Вам не приснится, сколько чекистов нагнали с собаками! Вот-вот на этом месте будут. – И повернулся к спутникам, помня уже только об ожидавшем их переходе.

Лонгин переходил перед зорькой в ожидавший его закуток в хлеву, чтобы ночью проскочить назад в избу. Недавно в закутке проживала свинья, рядом за перегородкой зимовал другой скот, перетирала жвачку корова. Но после освобождения деревни Красной Армией уцелел только козёл, и хозяин молился, чтобы и его не забрали.

Хозяин, мослаковатый мужик-подстарок, ходивший в заплатанном нагольном полушубке, оставлял Лонгину в закутке быстро простывавшую варёную картошку и самогонку в бутылке, заткнутой обёрнутым тряпкой сучком. Беглец сносно выдерживал днёвки, облачившись в тулуп и накрывшись попоной. В задней стене хлева можно было, в случае опасности, легко отодрать две доски и ускользнуть в близкий лес.

Прибегая по ночам в избу и принимаясь за горячие, густые от мучной подболтки щи, заправленные салом, он ненасытно желал узнать о выздоровлении народа . Отогреваясь на хорошо протопленной русской печке, Лонгин оживлял в себе недавний разговор мужиков в землянке, фразу о том, что Германия может вернуться – с Власовым. В этой фразе одновременно присутствовали простота детскости и детская, неразрешимо сложная для отвердевшего ума хитрость.

Желалось и впрямь возвращения Германии или нет – это уже дело второе. А первое было то, что ей – не вернуться! Германия была и будет соседом – и быть кем-то, кроме как им, ей невозможно.

Знали это мужики или только предчувствовали – Лонгин сказать не мог. Но сам он знал . И видел то, что мужицкая душа соединяла Власова с Германией в стихийном побуждении ороднить соседа. Но сам Власов не был ли слишком родным для этого?

На неостывающей русской печке больше и больше хотелось Лонгину родства с выздоравливающим народом . Беглец ночами стал высовываться из сеней, вдыхая душок весенней прели и слушая шуршащий пролёт птичьих стай с юга на север. Сверху часто точилась изморось, она ела одряхлевшие сугробы вдоль плетня, и когда нужно было перебежать из хлева в избу или обратно, под ногами хлюпало и чавкало.

Лонгину хотелось слышать о злости деревни на восстанавливаемые Советы, и он всё спрашивал хозяина, не пахнет ли заварушкой?

Малоречивый мужик, который сам вопросов не задавал, пояснял философически и словно бы одобрительно:

– Одно благодарение. Что ни укажут – благодарим. Мясо спускают с нас – опять же благодарность.

Жилец несдержанно вскинулся:

– Это что за народ у вас?

– А у вас?

И Лонгину стало приятно, что человек ловок на слово. Тоже и он, с его умом, – одиночка среди всеохватной смирности?

Жилец, хозяин и хозяйка, хоть час был поздний, сидели у топящейся печки. Хозяйка сноровисто чесала лён: ладила на пряжу. Вдруг сказала, не поднимая глаз от работы:

– Вот ведь Скуридина убили.

Лонгин вопросительно глядел на мужика. Тот сделал вид, будто ему невтерпёж зевнуть, но, вероятно, и самому хотелось рассказать.

– Был такой любитель баранов стричь. Руководил, это, на приёмке шерсти. Над весовщиками стоял. Запишет фальшиво и зажулит. Ворюга! И партеец, член правления. В газетку про то да сё напишет, критику наведёт: стараюсь, мол, для колхоза.