Игорь Гергенрёдер - Грация и Абсолют

– Они что, не знали, что их расстреляют?

– Чудачка, как они могли этого не знать?!

– Но тогда... – и не договорила, растерянная.

– Вопрос, на который большинству не захочется правильного ответа, – определил профессор. – Почему не притворились? Разве грех – слукавить перед такой властью? Разумеется, нет. Но эти люди не захотели даже делать вид, будто готовы воевать за говённую власть! власть, которая считает их даровой скотиной. Показали ей – пусть не считает! Становиться на колени перед её знаменем – это ниже их достоинства. Они превзошли героических японских камикадзе. Те шли на смерть, вдохновляемые своим государством, народом, а наши Волобуев и Половинкин оставались наедине с собой, когда пошли против всесильного государства и несчётной холуйской массы.

Лонгин Антонович с уверенностью произнёс:

– И они были не единственные в той дивизии. А сколько было таких по всей стране? Две тысячи? Три? тех, через кого русский народ доказал чувство собственного достоинства?

Осень настаивалась, как вино, они отправлялись в лес на «третью охоту» – собирали грибы. Дни стояли безветренные, кудлатые облака заслоняли солнце. По опушке шли двое, заглядывали под деревья: о, лисички! и опята... Профессор заявлял: без груздей домой не уеду!.. Он прислушивался, принюхивался к осени. Тополя только начали желтеть, а листва клёнов стала уже жёлто-розовой. Гуще и темнее, чем летом, казалась хвоя высоких прямых елей.

– Вот тут должны быть грибы! – Лонгин Антонович указал на рядок берёз. До чего они были хороши в их шелковистой чистой коре. Но подберёзовиков под ними не оказалось.

Двое углубились в лес, в тёплом сыром воздухе стоял крепкий грибной запах. Но где же грибы?

– Ло, сюда! – Алик обнаружила выводок сыроежек и, по-детски подпрыгнув на месте, стала азартно и старательно срезать их ножом.

Профессор наклонился, посмотрел – оставил сыроежки жене. Она наслаждалась грибной охотой, гордая тем, какая сила оберегает её, какой необыкновенный, влюблённый в неё человек рядом с нею.

– Мой первый груздь сегодня! – сказал Лонгин Антонович, радостно потирая ладони; поставил корзину наземь, присел на корточки возле гриба и срезал его безукоризненно, не повредив грибницу.

Алик ощущала, до чего ему тут уютно, в ней запечатлевалось, как он поглаживает ладонью траву, трогает ольху, ствол ясеня. А вот вкусно причмокивает, похохатывает, принимаясь рассуждать о ядрёных солёных груздях и груздянке, о грибном супе, о пирогах с грибами... Ворчит: лишь сумасшедший может не замечать, до чего всё это прелестно! сумасшедший, помешавшийся на власти, на том, чтобы на свой лад переиначивать природу...

Алик, втянувшись, слушала, сколько страна претерпела всего, пока стала Изделием. Бесчисленные жертвы приносились ради коммунизма? Россказни. Истребление людей, на самом деле, было необходимо Сталину, чтобы чувствовать собственное величие. Он жаждал обладать такой властью, какой не имел ни один деспот в истории. Но чем измерить объём власти? Количеством умерщвлённых: причём, умерщвлённых безвинно, по одной лишь причине – так угодно повелителю!

Количество истреблённых и то, что было воздвигнуто террором: новая страна, стоящая на крови. Вот плод самовыражения Сталина, вот то, что питало его сознание собственного величия. Это его «я», которое он продолжал и дальше расширять и углублять, «я», которое овладевало миллионами, деформировало их психику, и они становились его принадлежностью: люди, кого на данный момент ещё не срезала коса смерти. Эти люди понимали, до чего оно вероятно: попасть под косу (как попали все те, что находились рядом), но они не ненавидели Сталина за то, что он поубивал столько тех, других, – напротив, они были благодарны ему за то, что лично им он дарует жизнь.

Они были преданы Сталину именно в силу его кровавости, они любили его как сурового бога, который сеет смерть сплошь и рядом – а их, как им мнилось в подобострастии и наглости, избрал для жизни.

Любовь рабов, с восторгом отдающихся рабству. Новый эмоциональный настрой, заменивший христианское отношение к жизни. Чем дальше, тем больше это будет заметно в народе – привычность к убийству , его растущее значение в жизни.

Убийство – лучший инструмент для решения проблем, средство самоутверждения, мерило власти.

Убийство – деяние, дающее наиболее полное эмоциональное удовлетворение.

Лонгин Антонович перепрыгнул через глубокую колею лесной дороги и протянул руку Алику, она взяла её, крепко сжала. Профессор говорил:

– Ты задела меня словом «родина», и я объяснил: драться за эту «родину» могли только рабы. Они никого не победили, ибо рабы не побеждают. Побеждает хозяин. Будь большинство не рабы, они в начале войны разошлись бы по домам с оружием, предоставив Сталину метаться по просторам опустошённой переиначенной сделанной им «родины», пока где-нибудь не сдохнет. Драться с немцами или договариваться – этим занимались бы, во всяком случае, без Сталина.

Но нет – они молились на него! И что несли тем, кого «освобождали» от немцев? Псковские крестьяне получили при немцах землю, имели скот, в избытке зерно – а свои загнали их опять в колхоз. Цепляешься за пару овечек? Указ Сталина – траву для них рви руками. Косить траву косой для личных животных воспрещалось! Как бы слишком не разжирела личная-то овца – как бы семья крестьянская без кормильца (на фронте кормилец) не переела жирного!

Самый махровый фашист додумался бы до такого?.. И ничего – терпели, подличали. Зато уж немцев проклинали!

Лонгин Антонович разъярился:

– И возненавидел же я эту хуету! Нет более меткого словечка. Обозначена не просто низовая масса, из низов при любом строе поднимались самородки. Но хуетой народ назвал ту массу безликих, из которой, при нормальных условиях, не поднимаются. Именно ей большевики отдавали чужие места. Не зря бытовало в народе при вести о новоявленном герое: «Как родина тебя подняла, пусть так же и опустит!» – не глядя под ноги, он широко шагал в долинку.

Поспевая за ним, Алик несмело побежала по скользкой тропинке и упала б – не схватись крепко за его плечи. Он повернулся, они прижались друг к другу. «До чего волнует его то далёкое! колхозы, псковские люди, Сталин!.. – думала она. – Как же это всё намучило его, если он и сейчас от этих вопросов – будто ужаленный?»

Все, кого она знает, никогда не говорили бы о чём-либо подобном. Её родители, строящий из себя сноба Гаплов, актёр Данков, другие знакомые – беспокоят кого-то из них хоть изредка мысли о сталинском терроре? Она не помнила ни одного разговора на эту тему.

А расскажи им о прошлом профессора – о! все принялись бы вопить: «Он предатель! Продался фашистам!» Их сжирала бы лютая зависть: был фабрикантом! загребал деньги! немцы его уважали!.. Она перебирала в уме знакомых: кто не облил бы его грязью? Не нашлось никого – и тогда она поняла: он прав, во всём прав! И в эту минуту, как и он, возненавидела хуету.