Владимир Соколовский - Антология современной уральской прозы

Впрочем, я ещё не теряю надежду.

1992—1993

Якобы я в Стокгольме, якобы получаю Нобелевскую премию. Журналист из «Ньюсуик» спрашивает:

— Как Вам Стокгольм?

— Ничего, — отвечаю. — Нравится. Особенно меня поражает то, что вывески магазинов написаны латинскими буквами — чувствуется, что заграница. Когда гуляю по улице, то думаю: неужто я и впрямь в Стокгольме? Неужто Нобелевскую премию отхватил? Всегда мечтал, но всё равно не верится.

— Когда, мистер А..., Вы впервые ощутили в себе писательское дарование?

— В детстве, конечно. Бывало, играешь в войну, в капитана Тенкиша или в ковбоев, и всё это комментируешь. Получается текст. Например: я ранен, я истекаю кровью, но я ползу, я подползаю к Вовке, он тоже ранен, говорю Вовке: «Отходи, я тебя прикрою», Вовка отвечает: «Нет, я тебя одного не брошу», тогда я говорю: «Владимир! Выполняйте приказ!», Вовка говорит: «Ладно!». Но тут через забор перелазят бледнолицые Олежка, Багда и Чира. Вовка суёт за пояс гранату и, пошатываясь, идёт к ним навстречу. «Ну, что, взяли?!» — кричит Вовка и бросает им под ноги гранату. Бах! «Вы все убиты!» — «Нет, мы ранены!» — кричат Олежка, Багда, Чира и падают. И так далее. Вот тогда, наверное, у меня появилось Это.

— А что было вашим первым написанным произведением?

— Школьные сочинения. Вот такие: «Наступила осень. Листья опали. Колхозники убирают урожай с полей. Скворцы, грачи и лебеди улетели на юг, а голуби и воробьи остались.» Вот с тех пор и пишу.

— Над чем Вы сейчас работаете, мистер А...?

— Следующий мой роман будет называться «100 тысяч лет из жизни человечества».

— Ну, спасибо!

— Ну, пожалуйста, до новых встреч!

Шведское такси, шведские журналы, король, королева, рестораны, бары, кока-кола, кровли готических крыш, пароходы.

1983

Кто-то крикнул:

— Цыть, салажня! Цаца пришёл.

Цаца действительно зашёл и, сев на сундук, зевнул. В окне, куда он в тот момент посмотрел, в аккурат летели вороны. Цаца, позёвывая, всех их пересчитал и сказал:

— Ого-го! Ничего себе как много! — Потом посмотрел на разинувших рты людей и изрёк, воздымя палец кверху. — Такова есть данность!

— Да ну ты! Иди ты! Эвон как! — зашумели все вокруг разом.

— Цыть, салажня! — крикнул кто-то. — Цаца всё разъяснит.

Завернувшись поудобнее в свою козлиную шкуру, Цаца сказал:

— Воттаковость, она есть всякая, и, если она вам надо, вы её можете увидеть.

— Где же она? — спросили его.

— Она — вон она, — ответил Цаца и добавил. — Забейте болт! Не вздрагивайте, друга мои. Самособойность несебечевойна, воттаковость самособойна, вы же еси овцы подле меня.

— А какая она, эта самособойность? — спросили его.

— Ого-го какая она, — ответил Цаца и добавил:

— Если ля-ля, то фа-фа, други мои.

При этом он зарычал, завизжал и засветился, как галушка. Вот какой мудрый и страшный был Цаца.

1980

Бабочки порхали па́рами среди тростника. Студент Ли глядел на них и восхищался. Не забывал он любоваться-таки и опавшими лепестками абрикоса. Уже к вечеру он направился к дому, проходя мимо озера, где плавали мандаринские утки, и увидел девушку, собиравшую жёлтые сливы.

Увидев красавицу, студент Ли подбежал к изгороди из бамбука. Сердце юноши затрепетало от радости, и он почувствовал, как тонкий аромат разливается повсюду. Студент Ли окликнул красавицу, которую звали Си. Девушка была из рода Чань, дочь Ван Ченя и У Син. Девушка обернулась, и юноша прочёл ей отрывок из «Лаосина».

Девушка улыбнулась, тогда Ли предложил ей предаться радости, но девушка отказалась, т. к. происходила из благородного рода и очень боялась родительского гнева.

Тогда студент Ли сказал:

— Давай предадимся радости так, как это делали Шунь-Лунь, живший в горах Айо, или Сяо Гун из Вэньчжао.

Девушка в своей жизни ничего кроме «Шуцзина» не читала и поэтому не слышала ни о Шунь-Луне, ни о Сяо Гуне. После того, как юноша рассказал ей о них, девушка согласилась.

Они вошли в дом и восторженно наслаждались друг другом до утра, причём так, что Си осталась девственницей.

Наутро Ли, взяв пригоршню розовых персиков, лежавших в вазе возле окна, вышел в изумрудный сад и направился к воротам.

— Приходите сегодня вечером, — сказала Си вслед студенту Ли. — И когда взойдёт луна, мы снова предадимся радости.

— Хорошо, — ответил студент Ли.

1985

Ну, листья падают. Ну, ветерок подул. Ну, настроение плохое. Ну, скука. Ну, вообще жить неохота.

Ну, вот вам сермяжная правда. Ну, вот какие чудеса.

Ну, всё это с рифмой. Ну, поток-лепесток. Ну, домик-гномик. Ну, написал длинное-предлинное стихотворение и складно. И зачем всё это надо? Кому?

1980

Если у нас гласность есть и можно свободно высказываться, то я во всеуслышание заявляю: никакой гласности у нас нет!

Так. Но если такие вещи заявляются вслух, открыто, то, стало быть, некоторая гласность всё же есть. Видимо, на самом деле настало наше время! Что ж мы молчим? Что ж вы молчите? Давайте все хором, вместе, громко крикнем: нет гласности! Нет! Нет! Нет!

Видите, уже все массово говорят о том, о чем думают, — смело, не взирая на лица. Все! А раз все говорят — молчать уже нельзя! Раз уже точно, наверняка, как пить дать можно и даже нужно, то я вынужден высказать некоторые свои соображения насчет так называемой «гласности». Лично мне кажется, что всё-таки её как таковой пока ещё нет, но в то же время у нас кое-что сказать можно, а раз так, то позвольте мне высказаться и очистить душу: нету у нас гласности, не было и не будет!

Видите! Что говорят! Что пишут! Всё, что хотят! Всё говорят, никакой цензуры, во все стороны гласность! Так что, пользуясь тем, что гласность наконец-то настала, признаемся в конце концов, хотя бы друг другу, что нет у нас никакой гласности...

Но может быть, мы неправильно строим мысль? Если гласность есть, то надо так и говорить: есть гласность. А если нет гласности, то... да, тут, конечно, опять же надо говорить, что она есть. Значит, если мы говорим «гласность есть», из этого следует сразу два следствия: первое — что гласность есть, второе — что гласности нет. То есть, 50% гласности и 50% безгласности. Причём к началу следующей пятилетки безгласность у нас уже достигнет 0,07%, а в экспериментальных районах даже 0,06 процента, то есть это будет меньше, чем в развитых, развивающихся и неразвивающихся странах вместе взятых. И таким образом, к концу 20-го века мы достигнем всеобщей и полной гласности.