Теодор Рошак - Киномания

Недавно я увидел, как он роется в этой канистре, а потом вытаскивает тряпичный кошелек с каким-то поблескивающим порошком. Он начал посыпать этим порошком фрагмент пленки, а потом приклеил его. У него на монтажном столике образовалась кучка этого материала, похожего на мельчайшие прозрачные блестки.

— Что это? — спросил я.

— Крылья мух, — ответил он. — Я их ловлю в саду. Они увязают во фруктах, когда те начинают подгнивать. Там их тысячи. У крылышек призматическая поверхность. Очень эфемерно. От этого на экране появится радуга.

Не может быть. Всего лишь его предположение. Я поверил ему на слово, пытаясь представить себе этот эффект так, как он видит его в своем воображении. Фильм, который он украшал своим волшебным порошком, проходил под рабочим названием «Высокий Маркс для величайшего из проданных Иисусов». Касл дал ему подзаголовок «Политический фарс, разоблачающий веру в единосущную природу Христа». Он создает такие вот жанры, а я пребываю в недоумении — что это за чушь он несет. В этом фильме используется скучнейшая из всех когда-либо полученных нами пленок: католическая учебная картина по приготовлению облаток к причастию. Множество монашек замешивают тесто. Но эти кадры врезаны в одно из самых драгоценных его владений — фрагменты «Мальтийского сокола». За долгие годы у него накопилось четыре или пять исцарапанных копий этого фильма, все неполные. Время от времени он извлекает ленты на свет божий, чтобы подретушировать эпизод здесь, кадр там. Несколько раз мы говорили об этом фильме.

— Хьюстон так никогда и не увидел всех возможностей этой истории, — жалуется он, — Он был очень душевно чистый, очень документалистский режиссер. Я ему предложил такие прекрасные идеи. Ах, какое из этого можно было сделать кино!

Значит, он с тех пор так и не смог успокоиться. Взяв пленку на просвет, я увидел, что это как раз кадры с птицей. Он наносил на них легкое, светящееся покрытие.

— Оно и в самом деле улавливает свет, — сказал я, увидев эфемерные цвета, мерцающие на эмульсии.

— В этом свете можно столько всего спрятать, — вздохнул он, — Фильм внутри фильма внутри фильма, — Показав на коробки под монтажным столиком, он сообщил мне: — Если бы я имел возможность снимать собственные сцены, то смог бы упрятать все это — сорок катушек с пленкой — в трех минутах этого света. Всю историю человеческой жизни можно упаковать во время меньшее, чем нужно Эбботу, чтобы сказать Костелло, кто первый произнес «я».

— Жаль, что вам приходилось тратить себя на то, чтобы прятать. Вам бы не хотелось открыто говорить то, что у вас на уме, показывать то, что хочется показать?

Его эти слова потрясли.

— Никогда! Искусство в том и состоит, чтобы прятать. Неужели вы еще не поняли? Художник всегда работает под поверхностью. Только так можно воздействовать на людские умы — когда они об этом не догадываются.

Это его основной упрек в адрес Саймона Данкла. Около месяца назад привезли «Грустных детей канализации». Он просмотрел фильм три раза — единственный фильм, удостоившийся такой чести после моего появления. Он сказал, что все это очень умно, но его общий отзыв был отрицательным.

— Из кино совершенно ушла игра, — прокомментировал он, — Прятать больше почти нечего.

Кстати, уж если речь зашла о Саймоне. У меня такое впечатление, что кто-то считает долгом держать меня в курсе его достижений. Вероятно, брат Эдуардо. Приблизительно раз в год я получаю посылку, а в ней — рецензии и вырезки, освещающие в подробностях неудержимый взлет парнишки. (Но он больше уже не парнишка, верно?) Он неизбежно все больше уходит в мейнстрим. Согласно последним данным, студия «Фокс» заключила с ним договор на создание сериала для кабельного телевидения; сообщается, что это «комический хоррор-сериал в манере гран-гиньоль».

Вместе с этим бюллетенем пришла одна вещь, присылку которой нельзя было расценить иначе как желанием посыпать мне соль на рану. Это была статья из номера «Нью-Йорк тайм мэгазин», вышедшего еще летом во время моего необъяснимого исчезновения, фактически еще до того, как о моем исчезновении было объявлено официально. Я понятия не имел, сколько времени прошло после этого. Мои органические часы — седеющие волосы, ухудшающееся зрение — говорят мне, что прошло несколько лет. Темой этой статьи был тогда еще юный гений Саймон Данкл, о котором писалось, что это «самый смелый, оригинальный и противоречивый киноталант со времен Орсона Уэллса».

И кто же это написал? Ну конечно же, Джонатан Гейтс, профессор кафедры киноведения Лос-Анджелесского университета. Этот профессор не устает возносить хвалу мужеству и искренности, с которыми сей необыкновенно одаренный молодой человек исследует прежде запретные материи… отказывается от набивших оскомину клише. Эта была та самая статья, с помощью которой Анджелотти когда-то убедил меня шантажировать брата Юстина. Сироты слегка подредактировали ее и представили к публикации. Они, вероятно, и мой гонорар прикарманили.

Я пожаловался на случившееся единственному моему слушателю, надеясь на подобающее соболезнование.

— Да лучше бы мне умереть, чем говорить такие вещи об этом маленьком монстре. Я не хочу способствовать его успеху.

Он слушал сочувственно, а потом успокоил меня, сказав, что волноваться нечего.

— Никто не обращает внимания на ученых и критиков.

Может, мы будем продолжать в том же духе еще долгие годы, пока он не умрет от старости или я не стану жертвой тропической лихорадки. Со временем я наверняка даже забуду о том, что когда-то смотрел на наши упражнения в кинематографии каменного века как на коллективное помешательство. Это просто станет моим образом жизни, частью быта обитателей острова, на котором время остановилось. Убивать время — вот что стало моим главным способом выживания. Убивать наповал. Ничто нельзя считать безумием, грехом, ничто не стоит волнений, если нет «до» или «после», позволяющих отличать причины от следствий, средства от цели, надежду от разочарования. Я дошел до такого состояния, когда единственным следом стрелы времени, все еще доступным моему восприятию, остались еле заметные сезонные изменения. Иногда дождей много. Иногда еще больше. Одно из этих двух — весна, другое — зима. Я теперь уже и не знаю, что есть что; не помню я и сколько весен или зим прошло с тех пор, когда я в последний раз старался припомнить, сколько прошло весен или зим. Я теперь жду только одного события на горизонте той черной дыры, в которой обитаю. Если в один прекрасный день я проснусь и увижу, что небеса объяты пламенем, то буду знать — наступил 2014 год и сироты утолили наконец свою жажду смерти.

Впрочем, роковой день может пройти незаметно, и я даже не буду знать, что он наступил и ушел, пока не доставят какую-нибудь старую газету, вышедшую позднее. Конечно, мне остается только надеяться на то, чтобы все случилось именно так. Но за прошедшие годы я весь пропитался духом Великой ереси. Я понял — вся мудрость скрыта в тех приглушенных словах диалога, что, вероятно, первыми достигли моего эмбрионального слуха, прежде чем и я был рожден в смерть.