Теодор Рошак - Киномания

— Ну, я думаю, к Клер это не имеет отношения, — возразил я, хотя и слабо.

Сен-Сир обратил на меня усталый взгляд, давая понять, что считает бессмысленным обсуждение таких вопросов с подобными мне. Но он сделал мне крупную уступку.

— У Клариссы, безусловно, гибкий ум с учетом ее женской ограниченности. К несчастью для нее, эпоха эстетов в киноведении подошла к концу. Критики, историки, ученые — им больше нечего сказать.

У меня не было никакого желания оспаривать эти непререкаемые словоизлияния, а потому я быстро перешел к делу.

— Вы познакомились с большим числом касловских фильмов? В вашей работе упоминаются только два.

— Только два я и видел.

— Только два?

— В большинстве случаев этого достаточно. Мой метод не требует исчерпывающего просмотра. Напротив, чем меньше фильмов, тем лучше. Главное — качество, а не количество. Реально то, что скрыто. По единственному кадру можно реконструировать всю работу режиссера. Но Касл — исключение. В данном случае мне пришлось провести более обширные исследования. Два фильма.

— Насколько я понимаю, нейросемиология — это что-то вроде теории авторского кинематографа? — Я говорил наугад, пытаясь поддержать разговор, чтобы потом можно было направить его в нужное мне русло.

Сен-Сир презрительно ухмыльнулся во все лицо.

— Ничуть! Все как раз наоборот. Мы исходим из убеждения, что любое человеческое вмешательство в кино несущественно. Этот медиум автономен.

— Понимаю.

Я ничего не понимал, но мне нужно было продолжать разговор. Это оказалось непросто, поскольку Сен-Сир удостаивал меня лишь малой доли своего внимания, стряхивая в мою сторону со стола крошки ответов и не переставая держать речь перед тремя своими студентами-мужчинами, которые на меня вообще не обращали внимания. Они обменивались какими-то бумажками, похожими на компьютерные распечатки, а то, что они при этом говорили, для меня было тайной за семью печатями. В какой-то момент Сен-Сир продемонстрировал мне одну из этих таинственных бумажек и сказал, не рассчитывая, впрочем, на мое понимание:

— Это будущее теории кино.

Я благодарно улыбнулся. Он улыбнулся в ответ, а потом опять занялся своими студентами. Тут я заметил, что девушка тоже не допускается к их разговору. Казалось, ее это мало волнует. Пока другие болтали, она сидела, устремляя безучастный взгляд то в свою чашку кофе, то на дым своей сигареты, то на проезжающие машины. Наконец взгляд ее устремился на меня, и последовал вопрос:

— Так вы из Лос-Анджелесского университета?

— Да, из Лос-Анджелесского. Я занимаюсь исследованием творчества Макса Касла. — Я пододвинул к ней мою брошюрку.

— Да, — сказала она. — Я видела.

— Ну, это всего лишь брошюрка.

— Такие историко-эстетические исследования все еще проводятся в США?

— Да. А здесь?

— Нет-нет. У нас это в прошлом. Виктор открыл новые горизонты, — Это изречение прозвучало как заученная религиозная догма.

Она была милой и приятной — стройная, светловолосая, с тонкими чертами и большими водянисто-голубыми глазами. Я жалел, что оставил себе слишком мало времени и у меня не было возможности пошляться по кафешкам с разными людьми (с девушками) вроде нее. Куда там. Тяжелая близость Сен-Сира была как черная туча над городом, грозящая вот-вот пролиться на меня (и только на меня) убийственным потоком. Ведь в конечном счете он знал кое-что такое, что могло свести на нет значение моей работы. Ухо у него, похоже, было постоянно настроено на звук собственного имени. Услышав замечание девушки, он тут же отреагировал, издав очередную папскую буллу.

— Не пройдет и десяти лет, как киноведение и кинокритика канут в небытие, — заявил он, напустив на себя усталое, но непререкаемо авторитетное выражение. — Они отомрут, как всякие средневековые глупости. Кинематограф станет вспомогательной дисциплиной по отношению к нейропсихологии. С одной стороны, будут вестись работы по изучению аппарата, а с другой — по изучению оптического восприятия и анатомии мозга. Между ними не будет ничего. Из всех видов искусства кино обречено на всеобщее объективное постижение. Такова его судьба как ярчайшего культурного артефакта буржуазного общества — оно будет поглощено собственной технологией.

Я ничего из этого не понимал, но мрачно и в полном согласии кивал с выражением «да, несомненно».

— Но почему вы решили сосредоточиться именно на работах Касла? — спросил я.

— Потому что Касл единственный из всех режиссеров осознал феноменологическую сущность фильма. Во всей истории кинематографа только он и Лефевр так глубоко понимали технологию. И, конечно, Лепренс.

Лепренса я знал. Лефевра — нет. Я продолжал, притворившись, что мне все ясно.

— У меня особый интерес к скрытым эффектам, которые вы упоминаете в своей работе. Я сам открыл некоторые из них, но я…

Сен-Сир нетерпеливо отмахнулся — презрительно-раздраженный жест в мою сторону. Студенты ухмылялись с понимающим видом.

— Трюки. На самом деле они не имеют никакого значения. Да, это забавно. Касл умел развлекать публику. Но все это находится в области содержания. Абсолютная бессмыслица.

Я осмелился возразить:

— Мне показались, что эти эффекты оказывают сильное воздействие. Публика словно…

— Эти трюки — то, что называется «ни то, ни се». Раздражитель чисто эстетического свойства, который только отвлекает от глубинного анализа.

Я чувствовал себя как школьник, на уроке физике рассказывающий Эйнштейну о своем открытии замечательных свойств маятника. И тем не менее одно из утверждений Сен-Сира заставило меня согласиться с ним.

— Да, я почувствовал, что в фильмах Касла есть что-то еще, нечто более глубокое, происходящее… под трюками.

— Конечно же. Невральная диалектика. — Он вставил сию фразу в разговор, словно это была лакмусовая бумажка.

— О да, — сказал я, понятия не имея, что он имеет в виду.

Сен-Сир, видимо, заметил, что я блефую. Он издевательски улыбнулся и стал говорить еще непонятнее.

Дальше я с ним в тот вечер не продвинулся. Мои вопросы он парировал или игнорировал. Не найдется ли у него для меня еще времени, спросил я. У меня к нему столько вопросов. Возможно, на следующий вечер он снова будет в кафе — таков был единственный ответ. Он поднялся, чтобы уйти, а девушка решила остаться. Брови у Сен-Сира неодобрительно поднялись, потом он пожал плечами и ушел с тремя студентами. Счет остался на столике — платить мне. Сен-Сир со своими студентами меньше чем за два часа выпили девять порций очень дорогого коньяка и пять чашек кофе.

Раны мои кровоточили, и я сидел, размышляя, можно ж как-то ликвидировать последствия этой неудачной встречи. В голову ничего не приходило. Правда, с другой стороны со мной осталась хорошенькая француженка. Зачем?