Дмитрий Быков - Статьи из журнала «GQ»

Один из самых умных русских поэтов Новелла Матвеева давно уже заклеймила этот филистерский тип: «Кудри, подъятые ветром, вольный, порывистый вид… С дикой скалы обыватель в бурное море глядит. Рев комфортабельной бури, страстный, восторженный сплин… Все в этом мире возможно: даже моряк-мещанин». Нынешние мещане, глядя на очередной крах подзастоявшегося, надо признать, и подразболтавшегося миропорядка, радостно предрекают радикальное обновление — не задумываясь о том, что катастрофа никогда и ничего не обновляет. Вспомним, как 1914-й, а затем 1941 год подновили старую Европу, вечно сетовавшую на свою исчерпанность, косность и «закат». Такой рассвет настал, что мама не горюй. Катастрофа не совершенствует, не воскрешает — она лишь безмерно упрощает; ее единственный плюс в том, что человечеству жестко напоминают о базовых вещах и о вреде нравственного релятивизма. Но есть сотни куда более дешевых и менее травматичных способов вспомнить обо всем этом. Так что Блоку, я думаю, простительно — он, во-первых, написал еще кое-что, кроме письма про «Титаник», а во-вторых, сам заплатил за свои взгляды, когда умер, по собственному выражению, от «марксистской вони» — куда более пошлой, чем все изыски Серебряного века. А вот свиньям с крыльями, мелким провинциальным демонам, потирающим ручонки при виде очередного мирового пожара, прощать не будем. Как сказал Андрей Синявский, «пошлостью называется попытка воспарить без достаточных на то оснований». Это тот самый случай во всей беспримесной чистоте и зловонной неприглядности.

№ 11, ноябрь 2008 года

В начале американского финансового кризиса, конца которому, говорят, не видно, Би-би-си учинило дискуссию вокруг эффектного тезиса: мы живём в мире, в котором рухнули два главных мифа. Первый — тоталитарный, он же коммунистический, или фашистский. Второй — демократический.

Вообще мне нравится, что они так панически реагируют не только на российские, но и на западные кризисы. А то надоело уже, что у нас всё заканчивается, не начавшись, а у них, знай, колосится. Но с другой стороны — обидно за демократию: что ж они так легко её хоронят? Если бы они говорили о конце ипотеки — главного мифа XX века, — тогда бы ладно. Или о прекращении жизни в кредит. Или, наконец, о том, что нефть как база авторитарного режима тоже недолговечна и относительна. Но так вот сразу хоронить авторитаризм и демократию только потому, что в Штатах прогорели несколько банков…

Если говорить серьёзно, ни авторитаризм, ни демократия в чистом виде давно уже не встречаются. Существует демократический режим Рамзана Кадырова, при котором более 100 процентов населения горячо поддерживают лидера. А при формально тоталитарном Советском Союзе свободы было как минимум не меньше, чем в нынешние времена; правда, ограничивался выезд за рубеж, так зато и страна была большая, не страна, а целая альтернативная планета. Относительно американской свободы много интересного рассказывает Майкл Мур, а Европу Лимонов ещё в 90-е убедительно сравнивал с «дисциплинарным санаторием». Короче, свобода, демократия и тирания — понятия относительные, и для будущих социологов я предложил бы два более надёжных критерия государственной жизнеспособности в новом веке.

Первый очевиден: это степень влияния отдельных граждан на судьбу страны в целом (глядя шире — количество граждан, определяющих эту судьбу). К демократии проблема далеко не сводится: проголосовать — не значит повлиять. Мы вон голосуем, и толку? В России все отлично знают, что работает здесь только закон, сформулированный Павлом I: «Дворянин здесь тот, с кем разговариваю я, и только до тех пор, пока разговариваю». Чем больше процент людей, реально рулящих государством или, по крайней мере, способных нечто в нём изменить, тем жизнеспособнее режим, тем мобильнее он при случае реагирует на перемены. И тут выясняются любопытные вещи: в либеральной вроде бы Грузии круг людей, принимающих решения, ничтожно мал — и степень их влиятельности определяется близостью к президенту. На Украине этот круг значительно шире — именно поэтому власть перманентно шатается, а страна живёт и даже что-то производит. В России круг стремится к точке — мы не убеждены даже в том, что право что-либо решать есть у президента страны. А если честно — не уверены и в том, что решения принимает премьер. Россией правит логика истории, и от частного человека с его убеждениями и намерениями не зависит тут вовсе ничего. Иными словами, успех страны зависит от количества личностей наверху — людей с убеждениями, программами, узнаваемой внешностью и внятной речью. В нежизнеспособных странах такие люди вытаптываются верховной властью из страха конкуренции. Любопытно, что при якобы авторитарном Буше таких людей в американской власти больше, нежели при либеральном Клинтоне. Глуп или умён сам Буш, но администрация у него талантливая. Об этом свидетельствует даже такой его убеждённый противник (из бывших соратников), как Скотт Маклеллан.

Второй критерий ещё проще: это адаптивность, способность перестраиваться сообразно обстоятельствам. Вроде бы с виду это всё та же демократичность: ведь только демократия сама себя лечит, умудряясь иногда снимать проблемы до того, как они вырвутся наружу. Но тут-то и таится самое интересное: Европа перестраивается с огромным трудом — не зря она так запаниковала, столкнувшись с бунтом пригородов. Способность Америки оперативно реагировать на вызовы под вопросом — единой антикризисной программы нет до сих пор, противоречия обостряются, вместо монолитной нации сентября 2001 года — расколотая нация — 2008. А вот насчёт России у меня прогноз скорее оптимистический: население здесь лишено каких-либо принципов, у власти их и того меньше, зато приспособляемость у всех необыкновенно высока, позвоночник гибкий, в голове флюгер. Мы умеем крутиться, как подсолнух за солнцем. Обратите внимание, как мгновенно перестроилась русская политическая риторика в августе 2008 года, сколько в ней появилось уверенности и наглости, — и как быстро всё это сменилось разговорами об интеграции, когда России дали понять, что у элиты могут начаться неприятности. Чего у нас не отнять, так это текучей протеичности, способности быть любыми: Лукашенко больше 10 лет был нашим лучшим другом, но стоило ему недостаточно активно поддержать нас в том же августе 2008-го — и в его огород полетели полноценные булыжники. У нас нет ни постоянных врагов, ни сколько-нибудь верных друзей; мы постоянно повторяем мантру, что наши вернейшие союзники — армия и флот (с поправкой на новые времена — нефть и газ), но с другими государствами дружить не умеем, потому что вместо друзей у нас интересы, и именно это называется прагматизмом. Если Россия не особенно устойчива по первому параметру — то есть зависит от ничтожного числа людей, чья власть практически абсолютна, а убеждения размыты, — то по второму у неё нет равных: она перестраивается по первому требованию, а иногда и до него. Я не знаю в сегодняшнем мире страны, более готовой в любую секунду сменить убеждения, политику и методы на прямо противоположные.