Дмитрий Бортников - СвиноБург

Меня это открытие привело в такой восторг! Я помчался к отцу и бросился ему на шею! Он остолбенел, но быстро сориентировался, а я все целовал его и целовал, пока всю морду не расцарапал о его щетину! Я хотел, чтобы наша с Витькой жизнь стала для него обычной. Как школьный день в середине года. Я хотел, чтоб он все забыл! Все-все!

И в какой-то момент я понял! Меня осенило! Он и так все забудет! Ничего не останется! Вот эта вспышка и стала письмом! Ха-ха! Как в пионерском лагере! Все обещают ничего не забывать — и все всё забывают! И что остается? Да ничего особенного! Так, кое-какие детали. «Один у нас такой толстый был. Он в толчок к девчонкам упал! Представляете? И сидел там! Боялся крикнуть! Только глаза закрывал! И голос подал, только когда старшая пионервожатая села! Ха-ха!»

Вот такое помнится. А потом ничего не остается. Только привкус дружбы во рту, которая так и не случилась...

Как праздник... Как первый праздник, во время которого ты осознал, что он кончится...

Это открытие меня доконало... Витька Шнайдер все забудет! Все-все, подчистую! Все наши ритуалы! Могилу! Ту самую яму, где мы сожгли Маняку и наше прошлое! Наши тайны и наш чердак! Он забудет и меня, и мою морду...

Все забудет! Еще бы! Если сами себя забываем! И я еще удивлялся, что он забудет все! Крылья пустельги, которые я отрезал, а он отвернулся! Лапку суслика! И воронье крыло! Она умирала под сараем, забилась туда, и мы ее добили! И ту собаку, ту самую, после которой дом нашей дружбы дал трещину! Теперь все это в надежном месте! Но ведь я сам хотел, чтобы он все забыл! Сам сел писать это письмо!

Но мое письмо его бы насторожило! И он бы никогда этого не забыл!

Ни-ког-да!

-------------------------

-------------------------

Я шел из хлебного и встретил его. Я увидел его будто впервые! Как будто прошли годы!

Спрятавшись за киоск, я смотрел во все глаза.

Витька брел, помахивая ранцем. Он разговаривал о чем-то сам с собой. Обсуждал что-то. За ним это водилось. Я почувствовал, что улыбаюсь. Все-таки я соскучился. Но что-то держало меня! Приковало к мусорному бачку!

Он прошел так близко... Размахивая руками, болтая, посмеиваясь... Я видел его руки, его пальцы и нос, из носа текло, он всхлипывал и смотрел вперед, ничего не видя... Задевая ногой ранец, пиная его, он брел как сумасшедший!

Я будто впервые увидел его! Таким я его не знал! Совсем другое лицо! Другой человек... Я никогда не знал этого человека! Он прошел так близко! И он был так далек в эту минуту, что, разинув рот, я стоял и смотрел ему вслед.

...А потом мы переехали.

--- Бери самое главное! — приговаривал дед. — Только самое главное!

--- Он вообще хотел все сжечь! Все старые квитанции, все инструкции исчезнувших фотоаппаратов, швейных машинок, утюгов... Кучи просроченных таблеток!

--- Брось все это барахло! — говорил он матери. — Берите только необходимое --- Это относилось и ко мне. Я решил перенести свои реликвии в отцовском рюкзаке. Сначала все сложить, спрятать, а потом, когда все уляжется, прийти за ними. Я решил ничего не оставлять!

Череп собаки! Все это было таким хрупким! И представить невозможно, чтоб на машине везти! Ха! Отец, когда бы увидел все это, пинками бы выгнал! Скинул бы прямо с кузова! А так я спокойно проберусь потом... И тайник новый найду. Что-то всегда есть. Или чердак, или подвал! Да и что такое чердак? Просто подвал, вставший на дыбы... Мне так понравилось, это «вставший на дыбы», что переезда я и не заметил.

Наступили другие времена.

С Малой Земли мы перебрались на Колыму. Другой конец городка. Страна Гесперид. «Химики» в олимпийках... Бараки. Помойное ведро в конце коридора.

Чифирь, гнилые зубы, подвал общий во дворе и толчок деревянный на улице. Углем надписи: «Писать на стенках туалета, скажу я вам, немудрено... Среди говна — вы все поэты! Среди поэтов вы — говно!»

«Хуй, завернутый в газетку, вам заменит сигаретку!»

«Направо пойдешь — в дыру упадешь. Налево пойдешь — в говно попадешь. Выход прямо!»

Сигареты «Прима», фикса во рту, походочка и галоши на босу ногу...

Пальцы веером: «Если ты, бля буду, на хуй, то и я, ебать мой хуй!!!»

Зи-и-мли-чок, бра-а-ток, дружбан... И все с прононсом...

«Ты а-а-ткуда-а, мила-а-я при-и-блу-да?.. Из каких ты га-а-радо-офф?! Я а-аттуда-а, я а-аттуда, где у нас у-уж нет на-а-сов!!!» Толчок на стадионе... Там младенцы... Трех там нашли...

Воскресные дни. Свалка. Я брожу по ней в поисках звонка для своего велика. Покупные звонки не звонят. Надо мою летают обрывки газет, тетрадные листы...

Директор свалки показывается издалека и снова исчезает. Он, как зверь, охраняет свою территорию.

Я нашел звонок. Помню, я шел обратно и звонил. Монотонно звонил, к прокаженный... В городе, где все тихо больны... Я тосковал по своей башне в степи. Среди этих людей, сгорбленных и вечно кашляющих, я себя чувствовал больным. Казалось, весь воздух здесь отравлен.

Казалось, все эти молодые старики с гнилыми зубами здесь просто на пересылке... Этот запах тюрем, лагерей, вагонов, песен и табака въелся в кожу, стал составной частью крови... Все серое, будто всему миру выдали робы... Тихое привычное рабство... Равнодушное воровство друг у друга...

Мне казалось иногда, что я сам здесь заключенный. Тупой жирный шкет на «малолетке». Я научился серым словам, гнилым улыбкам... У меня появилась «походочка»...

------------------------

------------------------

Наверное, это был сон! Но кой сон...

Я никак не мог проснуться.Только приходя опять в старый квартал просыпался. Постепенно, шаг за шагом...

А потом, возвращаясь, подходя к баракам, когда в ноздрях появлялся запах хозяйственного мыла... Когда в открытых окнах мелькали волосатые лица с тусклыми глазами... Когда женщины выплескивали помои из окна и снова орали друг на друга... Я мгновенно засыпал! Это было как обморок! И в обмороке я шел, здоровался, плевал сквозь зубы, смотрел презрительно на то, на что здесь было принято смотреть презрительно... Засовывал руки в карманы... Пинал двери... Тупо смотрел на котенка, который, шатаясь, брел по коридору... Который тоже отбывал срок... И тоже был в обмороке...

Я выходил из своей двухэтажки и брел на свалку. В глубоком сне без сновидений... Я мог убить кого-нибудь и не заметить... Многие здесь убивали друг друга... За чашку чая... За слово «козел»... За пачку «Примы»...

Потом они не могли ничего сказать... Они крутили головами и смотрели по сторонам... Они просыпались на секунду от кошмара... И снова, снова, снова...

Воскресные полдни...

Старики, выползающие из нор, их трико и майки, они замирают, глядя в пол, в трещины... Склоненные голые головы, птичьи шеи, руки, свисающие с колен... Будто отпустившие сеть руки и ее сносит течением...

Голуби в ослепительном небе полдня... Мухи, ползающие по плечам...

Взрыв голубей: турманы, сизари, пижоны... Далекая песня: «Голуби летят над нашей зоной... Голубям нигде преграды нет... Вот бы нам всем вместе с голубями... На родную землю улететь...»