Дмитрий Бортников - СвиноБург

Потом, когда я вырос, когда перерос его, он уже не просил: «Почеши-ка спину!»

Сам скребся или за матерью ходил.

А пока я еще не достиг черты, когда отец перестает тебе доверять и ты отмучился... Ура! Отмучился! И он уже не ведет себя, будто ты кошка или чужой ребенок, которого занесли на минутку, чтоб сбегать в аптеку!

Он мне ставил в пример своего отца! Дедушку Вилли!

«Вот посмотри! Какое упорство! Он и в лагере выжил! В ла-ге-ре!!! Ты бы сдох! В тебе нет настоящей закваски! Эх! Еще пару капель немецкой крови! И все было бы нормально! Упрямства! Пробивать себе дорогу! »

Он нагибался, шепча: «Вот твоя мать. Посмотри... Она всегда хотела быть врачом... Она своего добилась. Но она не железный человек! Нужно стать стальным!..» Он сжимает кулак.

Я опускаю глаза.

Ночами я лежал и мечтал.

Стать шутом... Но кто в нем нуждается?.. Кому нужен шут?!

Или стать священником. Да. Точно. Стать пастором. Шутом-пастором! Это было бы здорово! Я бы не выдержал! Да и губы у меня не подходят. У них у всех такие узкие. Будто всем делают операции. А может, и мои подойдут...

Ха-ха-ха! А вдруг я не выдержу! Так стоять! Вдруг запляшу! Как затанцую! Или рожи корчить начну! Совой заухаю! Начну ушами двигать! Или запою! Пойду вприсядку!

Они меня в интернат сдадут тогда! Точно! Скажут: «Сошел с ума». И привет! Нет... Так не пойдет... Я так не смогу! Обязательно что-нибудь выкину! Начну вертеть носом! Ну, чтоб кого-нибудь рассмешить! Я же не со зла! Чтоб вызвать улыбку! Только улыбку!

А может, и не мучиться! Не придумывать! Ходить по больницам и смешить больных! Сказать там, что могу смешить ваших пациентов! Так работать! Но наверное, так нельзя! Нет такой работы.

Я бы просто приходил и смешил их. Плясал бы! Говорил бы разными голосами! Пел бы баритоном, тенором! Играл бы на губах! На брюхе! Чесал бы одно ухо другим! Я могу! Могу, когда в раж войду! Меня еще надо останавливать! А то засмешу! Уже так было... Они улыбались. Правда! Я не вру! Они смеялись. Вся палата! Они с коек попадали! А другие из коридора пришли! Курили и услышали!

А один даже проснулся! Он долго не просыпался! Так долго, что про него начали говорить шепотом! У него были дырки в животе и трубки, куча трубок! Я его разбудил! И он как увидел мою рожу, так сразу поссать попросился!

Я был счастлив! Я помню его глаза. А он потом спрашивал, что это за толстый плясал...

Ну, плясал и плясал. И еще бы плясал, только бы он проснулся!

Мне-то что, жир течет! Только успевай вытирать!

Только потом так странно... Так внутри пусто... И хочется уйти. Хочется одному побыть. Чтоб все забыли тебя. Совсем.

Будто меня и не было. Ни первых слов, ни гримас, ни сопения, ни пука, ни жира, ни зассанных простыней, ни ботинок «прощай, молодость», ни рубашек, ни платков носовых, скомканных в штанах, ни глаз моих, ни штанов, ни фотографий, ни тетрадок, ни запаха...

И чтоб и мать моя, и отец мой забыли, что я был... И те, кто умерли, и прабабушка, и дед Вилли, все... Забудьте меня!

Мне становилось так спокойно в такие моменты...

Мертвые нас никогда не забудут...

В такие ночи я лежал и, не мигая, смотрел в потолок.

-------------------------

-------------------------

Врачом... Я стану врачом... Все! Пусть он успокоится! Пусть говорит своим дружкам и старухам на лавках: «Он станет врачом! Он хочет лечить людей! Он так старается...» Моя мать...

Эти ночи вместе с ней, на дежурстве... Наш двухэтажный роддом, облупленный, весь в тополином пуху...

И гинекология, куда я за ней бегал через больничный сад, если кого-то привозили... Привозили и били в дверь! Я открывал, и появлялся огромный живот на носилках! Он ходил ходуном, будто там сидел дьявол! Будто роженица хохотала!

А какой ор стоял!

«Врача! Позовите врача!» — хрипели папаши. Если вообще что-то выговаривали! Обычно они уже набирались к тому времени!

Один так примчался на тракторе! А к нему привязал корову! Он не смог вылезти из кабины!

«Где?.. Где?!. Э!» — единственное, что он выговаривал. А утром он, успокоенный, доил корову прямо перед окнами!

Корова мычала как резаная, а мужик гладил ее... «Ну... Все нормально... Все прошло... Все хорошо...»

Черт, они были так влюблены, так обеспокоены! Нужно услышать крик жены! Ее кровь! Ее слезы! И они снова были преданные мужья! Все забыто! Моя женушка в опасности!

«А когда он засовывал в нее все что ни по- падя, он об этом не думал!» — ворчит наша старуха санитарка.

«У-у-у! Кобели! Сунул-вынул-и-пошел!» Она грозит кулаком этому Невидимому Кобелю. А у самой внуков — как снега в феврале!

Я лечу за матерью. Чертовы штаны! Я в них заплетаюсь! Это штаны завотделением. У него гардероб как у оперной примы! Он самый толстый и высокий! Только его штаны мне и подошли.

Я их подворачиваю, но это на минуту!

Мать спокойна. Она всегда спокойна. Я думаю, она исподтишка выпивает. А уж то, что курит, это точно! Она скрывает, но я-то видел! В туалете! В общем туалете в больничном садике!

А эти наши немцы-баптисты! Это стоило посмотреть! Они приехали всей общиной! Как цыгане! Такие торжественные, такие суровые! Выставили из толпы беременную и отступили.

Мать ее записала. И сказала, что все нормально. «Все протекает без особенностей...» Это великая фраза! Я ее выучил наизусть!

«Все протекает без особенностей!» Она годилась на все случаи жизни!

Эта девушка была как монашка. Она шла, упершись глазами в пол!

А какой это был живот... Он был не просто огромен!

Она легла на бок и чуть не упала! Живот перевешивал! Она прикрыла лицо руками!.. И так лежала... Не шевелясь...

А эта толпа начала вытворять такое, что я упал со смеху!

Мать их попросила уйти. Сказала, что все в порядке. Пусть утром придет муж. И все. Они молчали и не двигались. Потом они начали строиться во дворе! Как на парад! Образовали каре!

Мать махнула рукой. Она привыкла.

Когда привезли большого Васю, было хуже! Он весил полтонны! Я не вру! Я сам чуть не сел, когда его начали выгружать из самосвала! Они его привезли в кузове!

Он умирал! Он уже почти не дышал! Нужно было срочно отвести катетером мочу!.. А утром привезли его кованую кровать! Больничная под ним смялась, как пластилиновая! А его кованую кроватищу мы не смогли внести! Даже когда сняли окна!.. Его брат, худой как щепка, сказал: «А, ладно, тепло все равно... Оставим его здесь». И он кивнул на землю. Под тополя... Там его оставили... Потом все — больные, те, кто уже год не вставал, старухи с повязками на глазах, мужики на костылях, дети, прохожие, собаки, кошки, воробьи, мухи и комары — собрались... Все смотрели затаив дыхание... Все были поражены! «Такое существует?!»

«О Господи! Как его земля носит?!», «Вот это да!!!», «Как он такой родился!»

Все чувствовали себя такими здоровыми, такими живыми рядом с ним... Он будто принял на себя их боль...