Ирина Левитес - Аня

И, как показала практика, правильно сделала. Все, что она знала в теории по уходу за новорожденными, мгновенно улетучилось, оставив боязнь сделать что-нибудь не так, повредить неловким движением нежное беспомощное тельце.

— Еще одной медсестрой стало меньше, а бестолковой мамашкой больше, — смущенно призналась она матери.

И Наташа самозабвенно взяла инициативу в свои руки, мгновенно вспомнившие сотни точных движений: ловко искупать девочку в воде правильной температуры; высушить легкими промакивающими касаниями мягкой махровой простынки; промазать складочки — под шейкой, за ушками и далее, спускаясь ниже, вплоть до впадинок под коленочками; обработать пупочную ранку; припудрить нежные места присыпкой; надеть чепчик и две распашонки — тонкую, запахнув ее на спинке, и теплую, скрестив полы на животике. Единственным нововведением оказался памперс, но закрепить его по бокам липучками оказалось сущим пустяком.

— Когда ты родилась, — вспомнила Наташа, — бабушка нашила целую кучу пеленок, да еще и вышила, кружевами отделала. И что? Всей этой красоты до утра не хватило. Пришлось простыни авралом на куски рвать. А я в то время постоянно читала Лоранс Пярну. Как книга-то называлась? А! «Я воспитываю ребенка». Очень мне она нравилась, успокаивала. И вот нашла я там опечатку, еще всем подряд показывала. Там было написано, что для новорожденного следует подготовить то-то и то-то и в числе прочего две пеленки. Две! Это как? Двадцать — понятно, но две? Глупость какая-то. До меня только сейчас дошло, что у них уже тогда памперсы были. Везет же некоторым! Как вспомню эти стирки бесконечные — ужас! А еще мы в те времена думали, что у иностранцев какие-то особенные дети. Помню, туристы бродили, а в рюкзаках за спинами — мелочь пузатая. Я тогда ничего не понимала, думала: как же они там насквозь мокрые путешествуют и не плачут?

Наташа виртуозно оборачивала ребенка последовательно двумя пеленками: правую ручку осторожно выпрямить и захлестнуть краем ткани, подоткнув его под попку, одним точным движением расправив складки, затем выпростать левую, прижать ее ровненько к боку и немедленно стянуть противоположным краем пеленки, заведя его под спинку, причем не слишком туго, не стесняя минимальной свободы, ровно настолько, насколько нужно для комфорта, но и не слабо, иначе девочка вывернется из своих первых одежек и будет лежать в безобразно сбитом коме. Теперь распрямить ножки, упорно подгибающиеся к круглому лягушачьему животику, и, вытащив нижний край, свернуть его конвертиком и надежно зафиксировать, заправив угол. И еще раз повторить с байковой пеленкой эту же процедуру, только упрощенную, без борьбы с удивительно цепкими ручками и ножками.

Оставалось только сунуть тугую колбаску Ане: кормить. Девочка, разморенная купанием, к этому моменту засыпала, но, почувствовав губами тугой сосок, жадно набрасывалась, приоткрывая на мгновение мутные плавающие глазки, а потом вновь смыкала веки, не переставая сосать. Наедалась она быстро и отваливалась, выталкивая языком сосок, с которого продолжали стекать белые капли.

— Молока — залейся! — недоуменно сказала Аня, не ожидая такого изобилия, странного при ее хрупкости и маленькой крепкой груди.

Мало-помалу суматоха первых дней улеглась, и жизнь покатилась по распорядку, подчиненному крошечному существу. Аня приспособилась и справлялась самостоятельно, выпустив Наташу на работу из отпуска, взятого без содержания. В помощниках недостатка не было. Александра Ивановна прибывала ежедневно с точностью курьерского поезда, мама по вечерам суетилась до поздней ночи, верная Лариска вилась вьюном, больше развлекая разговорами, нежели помогая. Петя тоже был при деле: по выходным выносил коляску на улицу и добросовестно охранял ее, пока Аня не выходила с ребенком; выливал воду из ванночки после ежевечернего купания; бегал в аптеку — словом, помогал. Вот только к малышке не подходил — боялся. Однажды он осторожно, крадучись, вошел в комнату, искоса бросил взгляд поверх кроватки, над краем которой перегнулись три женские спины — массивный круп Александры Ивановны, стройные округлости Наташи и хрупкие — Ани. Неизвестно, что именно он увидел за живой стеной, но, пробормотав «пусть растет», немедленно удалился. И на трогательную процедуру купания смотреть не хотел, прятался, не обращая внимания на Наташины обиды.

Девочка, казавшаяся Ане самым прекрасным существом на свете, была удивительно спокойной, плакала редко, и не плакала даже, а мелодично выпевала а-а-а, а-а-а, начиная тягуче-низко и заканчивая тоненько-высоко; по большей части спала, так что приходилось легонько касаться круглых щечек, чтобы накормить в положенное время. Если бы ее не будили — она бы так и спала. «Соня какая-то», — сказала Аня ласково и призадумалась. Соня. Софья. Как же она раньше не догадалась! Именно — Соня. То, прежнее имя, выбранное задолго до рождения девочки, она суеверно отмела. А это, случайно найденное, оказалось точным. Итак — Соня.

Она перевернула Анину жизнь, подчинив ее полностью, изменив привычки и взгляды. Аня иначе стала относиться к матери, поняв и простив ее вечную раздражительность. Вдруг открыла для себя: «Странно, что в день рождения дарят подарки самому имениннику. Он-то тут при чем? Это его маме надо дарить цветы и подарки».

Леня вернулся, когда малышке исполнился месяц, загорелый, подсушенный морскими ветрами, поначалу показавшийся Ане не таким, каким был в ее воспоминаниях. Но она быстро привыкла к новому Лене и удивилась: соскучилась, оказывается, до беспамятства и щемящей боли в груди, и все старалась его коснуться, заглянуть в глаза, убедиться в том, что ее былые глупые мысли — паморок, туман, навеянный перекошенной психикой во время беременности.

Она с облегчением думала о том, что вот и разрешились сами собой ее сомнения, и нет никого ближе и дороже, чем этот мужественный красавец, ставший по счастливой случайности ее мужем. Он бережно брал на руки Соню, смотрел на нее просветленным взглядом и улыбался Ане. «Это моя семья. Мои самые любимые люди: Соня и Леня. Это и есть счастье», — думала она.

Леонид был радостно возбужден, наговаривал бесконечные истории, привезенные из загранки, и в такие минуты казался остроумным и значительным.

— Представляешь, пришли мы как-то в китайский порт. Ребята на берегу накупили всякой дребедени, салютов, ракет — у них там этого добра навалом. А потом вышли в открытое море и устроили пальбу, когда стемнело. Ух и красота! Одну здоровенную ракету прикрутили к носу и запалили фитиль. А она ни за что не хотела взрываться — ее ребята всяко поджигали — ни в какую. Ну, потолклись да и рукой махнули — бракованная оказалась. Бросили это дело и пошли спать. А наутро вошли в устье реки, — Леня невнятно произнес мяукающее название, — и поплыли себе потихоньку. Подошли к городу. Китайцев — тьма-тьмущая! Так и кишат: и лодки, и джонки, и катера. Только мы собрались пришвартоваться, эта дура как жахнет! Треск, шум, пальба во всю ивановскую! Китайцы как полегли кто куда! Капитан нас чуть на куски не разорвал! Досталось всем по первое число!