Ирина Левитес - Аня

— Привет! Давай знакомиться. Я — Аня.

Крутолобый мальчик, набычившись, настороженно уставился на Аню темными материнскими глазами и, доверившись незнакомке, протянул ей спичечный коробок. Внутри что-то царапалось и шуршало.

— А у меня кузница! — похвастался он.

Аня засмеялась. Чудесное слово «кузница» неожиданно раскрылось, объединив «кузнечика» и «гусеницу».

— Она в соседней коробочке сидит!

— Почему в соседней? — удивилась Аня.

— Потому что мне ее соседка подарила.

— Немедленно выброси эту гадость! — закричала Татьяна и, отобрав у сына коробок, швырнула его в кусты. Андрюшка заревел на одной протяжной ноте, а мать принялась одновременно целовать сына в тугие щеки и шлепать.

— Горе луковое! Ну что с тобой делать? Мало мне хлама в доме, так ты еще тащишь. Ну-ка, показывай карманы.

Андрюша, не переставая реветь, покорно вывернул карманы, и на землю градом посыпались камни.

— Вот! Что я говорила! — торжествующе воскликнула Татьяна и, поддернув Андрюшу за руку, решительно потащила его к дому.

— Мам! Умираю — хочу пить! — хныкал по дороге малыш. — Купи мне умиралку!

— Вот вымогатель, — посетовала Татьяна.

— Ура! Я — помогатель! — обрадовался Андрюша.

Аня вновь восхитилась детскому умению перестраивать слова, придавая им непредвиденный смысл.

— Вот вы где! — у подъезда стоял Виктор и улыбался навстречу. — С приездом!

Родной, любимый, единственный папка, о котором так сладко плакалось по ночам в подушку и чье лицо почти стерлось из памяти, был рядом, так близко, что его можно было потрогать. Он был все тем же: серо-голубые глаза, обрамленные стрелками белых морщин, ярко сияли на загорелом лице; волосы поредели, но по-прежнему легкомысленно распадались в стороны от косого пробора неровными прядями: справа — побольше, слева — поменьше. Вот только светлее стали, подернутые серебряными нитями. И ростом отец стал гораздо ниже: раньше она утыкалась носом ему в живот, а пряжка ремня больно колола подбородок. А сейчас наклонила голову, чтобы пристроить ее на отцовское плечо. Глаза пронзительно защипало, но отец, слегка отстранившись, нарочито грубовато, маскируя дрогнувший от волнения голос, скомандовал:

— А ну-ка, покажись, какая ты стала! Худющая — ужас! Тебя там совсем не кормили? Да ты выше меня, кажется?

Глаза его влажно заблестели, и Аня торопливо ответила:

— Нет, не выше. Мы с тобой одного роста, — и при этом мысленно добавила: «Мы с тобой одной крови — ты и я».

— Ладно, хватит уже обниматься, — вмешалась Татьяна, ревниво ограждая любопытного Андрюшу от сомнительной сцены возвращения блудной дочери.

Ночевать Аню устроили в кухне, на раскладушке. Одну комнату занимала Марина Николаевна, а другую делили на троих отец, Татьяна и малыш. Она уснула быстро, смертельно устав после рева самолетных двигателей, гудения автобуса, постукивания на рельсовых стыках вагона метро, плавной монотонности ленты эскалатора, хаотического бега прохожих. Сквозь сон пробивались голоса: раздраженный — Татьяны, наивно-простодушный — Марины Николаевны, плачуще-требовательный — Андрюши, мягкий, нежный, любимый — отца. Они лились, переплетались и распадались, пока не объединились в единый убаюкивающий поток, из которого вынырнули два, приглушенно звучащие за стенкой.

— Не понимаю, зачем Наталья ее прислала? Спихнула девчонку с рук, а нам тут расхлебывать. Все из-за твоей бесхарактерности. Мог бы прямо сказать: не могу. И все тут.

— Что значит «не могу»? Это моя дочь, между прочим. Ты соображаешь, о чем говоришь?

— Это ты ничего не соображаешь. Повернуться у нас тут негде — это раз! Денег хватает еле-еле концы с концами свести — это два! И потом, ты ее аттестат видел? Трояки пополам с четверками. Куда ее девать с такими успехами? Прямо разбежались тут ее принимать. Уже дорожку красную постелили.

— Тань, не злись, а? Попробовать можно. А вдруг получится? Она ведь не совсем дурочка.

— Совсем! Это ж умудриться надо — в какой‑то тьмутаракани нормальный аттестат не получить. Потому что Наталья совсем девчонкой не занималась. Ей свою личную жизнь надо было устраивать.

— Вот только Наташку оставь в покое. Это тебя вообще не касается.

— Ах, не касается? Скажи лучше честно: ты до сих пор жалеешь, что от нее ушел. Я все знаю — ты меня никогда не любил. И женился только из-за Андрюшки. И можешь катиться к своей ненаглядной Наташеньке! Никто тебя не держит!

— Тише! Ребенка разбудишь.

— Подумаешь! Тебе на нас наплевать. У тебя теперь доченька есть. А мне, между прочим, ее обслуживать придется.

— Тебе что, тарелку супа жаль?

— Ничего не жаль. А его еще и сварить надо. И продукты домой на горбу приволочь. Сколько можно на меня одну? Я устала! Понимаешь, устала!

— Ладно, без нытья. Придумаю что-нибудь. Не ной, я сказал!

— Да, а ты меня совсем не любишь.

— Ну что ты выдумываешь. Конечно, люблю.

— Честно?

— Честно. Спи.

Аня затаилась, боясь шевельнуться и нечаянным скрипом дряхлой раскладушки выдать свое бодрствование. Жалко отца. Теперь он должен разрываться между нею и семьей. Но ведь Аня тоже его семья. Или нет? И тетю Таню понять можно: времена сейчас действительно трудные. Да и во многом она права. Аттестат и в самом деле никудышный. Может быть, лучше в техникум попробовать? А еще лучше — в медицинское училище. Это ей по душе.

С утра пораньше Аня увязалась с отцом на работу. Хотелось поговорить с ним наедине, не ежась под пристально-изучающим взглядом Татьяны. Добирались на метро долго, с двумя пересадками. В новинку были подземные станции, похожие на сказочные дворцы. Самым интересным было разглядывать москвичей, вознесенных Аниным доверчивым восхищением в ранг небожителей.

Ее ждало разочарование. Вместо красивых, уверенных, успешных жителей столицы она видела хмурых, подавленных людей, тянущих за собой огромные сумки и мешки, больно бьющие зазевавшихся. Удивило обилие нищих попрошаек, сидящих в бесконечных мрачных переходах, прямо на заплеванном полу, или бредущих по вагонам в ожидании подаяния. Девушка, ровесница Ани, вдохновенно водила смычком по струнам скрипки и не обращала внимания на мелочь, брошенную сердобольными любителями Вивальди в коробку у ее ног. Безногий молодой инвалид, сидя в коляске, выставлял перед собой самодельный плакат: «Помогите ветерану Афгана». Женщина с изможденным лицом, наполовину скрытым небрежно повязанной цветастой шалью, кормила ребенка грудью, не смущаясь толпы, безразлично бредущей мимо. Немытые, казалось, с самого рождения, чумазые ребятишки легкой стайкой вбежали в вагон и весело затянули: «Помогите кто чем может, люди добрые! Сами мы не местные!» Сновали коробейники, громко рекламируя невзрачные шариковые ручки, грошовые зубные щетки и прочую ерунду. В вагоне напротив уселся грязный нечесаный бродяга и уснул под стук колес.