Альберто Васкес-Фигероа - Туарег

– Они спали.

Абдуль эль-Кебир был свидетелем гибели тысяч людей. Он многих послал на казнь, а своих тюремщиков – всех и каждого в отдельности – ненавидел. Тем не менее он ощутил невыносимую тоску и пустоту в душе и, чтобы не упасть, привалился к деревянному столбу, подпиравшему навес.

– Ты их убил, пока они спали? – переспросил он. – Почему?

– Потому что они убили моего гостя. – Он помолчал. – Если бы кто-то из них поднял тревогу, ты бы здесь, в заточении, так и умер от старости…

Абдуль эль-Кебир молча окинул его взглядом и утвердительно кивнул головой, словно понял что-то, вначале представлявшееся ему неясным.

– Я тебя вспомнил… Ты тот самый туарег, который оказал нам гостеприимство… Я тебя видел, когда меня уводили.

– Да, – подтвердил тот. – Я Гасель Сайях. Ты был моим гостем, и я обязан переправить тебя на другую сторону границы.

– Почему?

Туарег посмотрел на него с недоумением. Наконец пояснил:

– Таков обычай… Ты прибегнул к моей защите, и мой долг тебя защищать.

– Убить четырнадцать человек ради моей защиты – это явный перебор, тебе не кажется?

Туарег не удостоил его ответом и зашагал к открытым воротам.

– Я пригоню верблюдов… – сказал он. – Приготовься к долгому путешествию.

Абдуль эль-Кебир проводил туарега взглядом, пока тот не исчез из виду за распахнутыми настежь воротами, и тут, когда он остался один в вымершем форте, им овладело гнетущее чувство. На него навалились тоска и страх даже с большей силой, чем когда он оказался здесь впервые. В тот момент он был совершенно уверен, что ему не суждено выйти отсюда живым и эти стены станут для него и темницей, и могилой.

На несколько секунд он затаил дыхание, прислушиваясь, хотя знал, что ничего не услышит: ветер и люди еще могли бы произвести какой-то шум, однако день был безветренным, а люди – мертвы.

Четырнадцать!

Он перебрал в памяти их лица, одно за другим: вспомнил худощавое, очень бледное лицо капитана, который ненавидел солнце и любил полумрак своего кабинета, потные и багровые щеки повара и длинные нахальные усы неряхи капрала, приставленного к нему, чтобы производить уборку камеры и приносить еду.

Абдуль эль-Кебир знал каждого охранника и каждого помощника повара, он играл с ними в кости и писал для них письма домой, иногда читал им вслух романы – вечерами, которые здесь, в пустыне, тянутся бесконечно. Зачастую нельзя было точно сказать, кто из них, он или они, в большей степени являлся пленником этого форта, затерянного в песках.

Он знал их всех, а сейчас все они были мертвы.

Он спросил себя, что же это за человек: признается в том, что умертвил четырнадцать человеческих душ, пока те спали, а голос у него даже не дрогнул: ни извинения, ни малейшего намека на раскаяние.

Это был, несомненно, туарег. В университете ему объясняли, что данная раса не имеет ничего общего с остальными расами мира, а ее нормы поведения или обычаи – ни единой точки соприкосновения с нормами или обычаями прочих смертных.

Это гордый, непокорный и неуступчивый народ, живущий по собственным законам. Однако никто ему тогда не объяснил, что эти законы допускают возможность хладнокровного убийства спящих.

«Мораль есть вопрос обычаев, и нам никогда не следует судить действия тех, кто в силу своих древних обычаев имеет другое видение и представление о жизни, не исходя из наших представлений…»

Абдуль эль-Кебир вспомнил слова «Великого Старца», словно это было вчера. Сидя за огромным столом, с перепачканными мелом ладонями и рукавами темного пиджака, тот старался внушить им мысль о том, что прочие этнические группы страны, которая однажды станет свободной, не должны восприниматься ими как низшие, поскольку они, видите ли, меньше общались с французами.

«Одной из главных проблем нашего континента, – неоднократно заявлял он, – является то неоспоримое обстоятельство, что большинство африканских народов сами по себе расисты еще в большей степени, чем колонизаторы. Соседние, почти братские племена ненавидят и презирают друг друга, и сейчас, когда мы стоим на пороге независимости, выясняется, что у негра нет худшего врага, чем негр, говорящий на другом диалекте. Не будем повторять ту же ошибку. Вам, кому в один прекрасный день предстоит управлять этой страной, следует всегда помнить о том, что бедуины, туареги или кабилы, живущие в горах, не ниже по развитию, они просто другие…»

Другие.

Он никогда не испытывал сомнений, отдавая приказ о проведении теракта в одном из кафе, где собирались французы. Его не останавливал тот факт, что подобный приказ приведет к гибели многих невинных людей. Он также никогда не колебался, стреляя из пулемета в десантников и легионеров. Смерть с ранней юности была его спутницей и оставалась ей, когда в первые годы своего президентства ему пришлось отправить на виселицу не одну дюжину пособников французов. Поэтому он был не вправе пугаться смерти четырнадцати тюремщиков. Но ведь этих самых тюремщиков он знал всех до единого, знал их имена и вкусы, вдобавок ему было известно, что им перерезали горло в их собственных постелях.

Абдуль эль-Кебир медленно пересек двор, подошел к широкому окну барака, приставил руки к стеклу, чтобы не отсвечивало, и вгляделся внутрь.

Они были всего лишь неопределенными предметами, лежавшими на койках в ряд, накрытыми грязными простынями. Не было видно даже пятен крови, впитавшейся в толстые тюфяки.

Ни звука дыхания, ни похрапывания, ни сонного бормотания, ни поскребывания ногтями по коже, высушенной солнцем и песком.

Только тишина да еще стук бьющихся о стекло мух, словно те насытились кровью и стремились вырваться на свет и свежий воздух.

Пройдя десять метров, он толкнул дверь в пристройку капитана. Поток солнечного света впервые хлынул в захламленное пыльное помещение и постепенно добрался до широкой кровати в его глубине. Лежавшее на ней щуплое и страшно худое тело тоже было накрыто простыней, правда очень белой.

Он притворил дверь и медленно обошел каждый угол небольшого форта. Ни в сторожевых будках, ни возле ворот он больше не обнаружил ни одного трупа, словно туарег, следуя некоему ритуалу, предпочел перетащить их на кровати, чтобы затем накрыть.

Абдуль эль-Кебир вернулся в камеру, собрал письма, фотографии своих детей и потрепанный экземпляр Корана, который был у него с тех пор, как он себя помнил, и сложил вместе с одеждой в парусиновую сумку.

Затем сел и стал ждать под навесом, рядом с колодцем; солнце уже падало отвесно и устрашающе, стирая с земли все тени.

От удушающего зноя он осоловел, погрузившись в беспокойный сон, от которого внезапно очнулся: разбудила его все та же тишина – безмолвие и тоскливое ощущение пустоты. Мужчина обливался потом и испытывал чуть ли не боль в ушах, словно его вдруг поместили в абсолютную пустоту. Он даже тихо прошептал несколько слов – только чтобы услышать себя самого и убедиться в том, что на земле еще существуют звуки.