Клаудио Магрис - Другое море

Но почему все же Рико, а не Нино? Яркий свет озарения вспыхивает внутри него: лампада Карло погасла не из-за нехватки, а благодаря избытку масла, перелившегося через край. Этот свет зажег Карло изнутри, но, выйдя наружу, он рассеялся, блеснув отдельными вспышками и исчезнув. Сердце стучит в темноте, ослепленная солнцем птица влетает в пещеру и, блуждая во тьме, бьется крыльями об острые выступы стен.

Страницы ложатся на землю. Энрико накрывает их камнем, чтобы они не разлетелись прочь, может, и лучше было бы, если бы они рассеялись по ветру. В задаче, взваленной Карло на его плечи, содержится двусмысленность, но разгадывать эту загадку слишком поздно, тут, разумеется, значение имеет смерть, она не обладает властью над истиной, но вершит суд над всеми недомолвками и несуразицами, уйти от которых невозможно. Люди тоскуют не из-за того, что умирают, сказал Карло, они умирают, потому что тоскуют.

Он рассматривает рисунок, набросанный Карло в диалоге, четыре круга, что, пересекаясь, создают накладывающиеся друг на друга сектора. Налево, в круге счастья, расположенном как бы на западе, имеется внутренний сектор свободы, сектор самодостаточности, там, внутри, в белом пространстве, и находится Энрико. Но кривая, что закрывает это пространство, продолжается дальше и образует другой круг, внизу, на южной стороне наброска, круг смерти. Самодостаточность, свобода — это промежуточный сектор, входящий в оба других круга, в круг счастья, основывающийся на бытии и пользе, где ничего не требуется, так как все есть, и в круг смерти, в котором тоже ничего не требуется, так как там ничего нет.

Энрико смотрит на кривой изгиб горизонта, на движущийся, но все еще различимый край стада, на кусок земли, накрытый деревянными шестами, что принадлежит снаружи прерии, а изнутри лачуге, повсюду в мире границы разделяют и соединяют многие столь разные вещи. Карло, вероятно, ошибся, Энрико находится на границе, как и в Гориции, но сам не знает, с какой стороны, в каком круге, в юго-восточном круге счастья или же в северо-восточном круге смерти. Столько раз, когда они ходили гулять по лесам в сторону Фриули, они умудрялись заблудиться и не знали, пересекли ли, не заметив этого, границу с Италией и не находятся ли уже на другой стороне. Карло советует ему вернуться обратно и принадлежать со своей свободой к светлому кругу счастья и бытия, он даже приказывает ему на этих страницах стать вожаком всех других и во имя себя самого вести их туда.

Подобная обязанность поражает и восхищает его, но она легла бы на него тяжелым грузом. Это уже слишком, это просто недоразумение, сваливающееся на него как камень. Надо устранить его, снять с плеч эту светящуюся, слишком яркую звезду, давящую на него, вернуться назад, на чердак. Почему он не выяснил этого тогда, когда у них было так много времени? Сейчас это уже невозможно, поздно, никакая сила не одолеет смерти, этой подлости, что не позволяет все прояснить. Каждый умирает прежде, чем выяснится какая-либо ложь. Поэтому убивать — это преступление, ему стыдно, что он застрелил ту утку, что летела так прямо и быстро, чтобы, возможно, что-нибудь поправить.

Если Карло так угодно, Энрико изменит свой путь, поменяет круг, зайдет туда, где свобода и молчание тех, кому ничего не нужно, освещают и согревают вершины деревьев красным закатным светом. Взберись на это освещенное солнцем дерево — и избегнешь вечерней тени, крадущейся вверх по стволу. Да, небо над ним полыхает огненным светом, но Энрико больше нравится опустить голову и глядеть вниз на траву, что покрывает древесные корни и выцветает от наступающей темноты, он растягивается там, внизу, растворяясь во влажной луговой зелени, и смотрит вверх на небо, с каждой минутой теряющее свой цвет. Карло должен был бы понимать, что именно он от него требует, нет-нет, он чересчур много на него нагружает. Смеялся же он, когда Энрико декламировал ему строчку из Панакреса, его любимого поэта: «Человек — то, что не человек, — видя и не видя птицу, ту, что не птица, — взобравшийся на дерево, то, что не дерево, — поражает ее камнем, тем, что не камень…»

Нет, нет, это всего лишь как перезвон колоколов. Утиное мясо даже без соли все-таки неплохая еда. Он аккуратно доедает утку, ему нравится хорошо поесть, это же человеческое качество, гаучо верят: кто много ест, тот настоящий мужчина. Он заходит в шалаш, вытаскивает что-либо из тойбнеровской серии и усаживается на порог. Луна отбрасывает достаточно света, но ему хватило бы и меньшего, он знает много раз отчеркнутые отрывки наизусть. Впервые строки Платона не доставляют наслаждения, а звучат обвиняющим приговором: «В мысленных образах выявляется великолепие и видение всего времени и всего бытия», но в окружающем его голом плоскогорье Энрико этого не находит. Ему и так хорошо, но Карло этого недостаточно, ему хочется, чтобы Энри ко на самом деле ощутил то самое великолепие.

Энрико оглядывается вокруг. В горле у него ком, он откладывает «Государство» и берет «Электру», «Царя Эдипа», хор Ореста: «Царица-Ночь, дарующая сон, взлети из Эреба на крыльях и поспеши к нам, заблудившимся в кромешной тьме» [26] Здесь автором упомянуты «Государство» Платона, «Электра» (есть у Софокла и у Эврипида). Приводятся слова Электры из «Ореста» Эврипида, из разговора Электры с хором (стихи 174 слл.). В очень старых изданиях эти слова отнесены к хору. . Ему хотелось бы уснуть, он и не помышляет ни о чем другом, как только задремать, подобно животным, рассеянным там и сям в темноте, все еще разбавленной светом, как кофе молоком.

Время от времени подобное случается, наплывают медленно сгущающиеся сумерки, так трогающие его душу, вслед за ними приходят жестокие ночи с ярким лунным светом, льющимся на деревянные столы. Но подобные паузы бывают редко, вообще-то царит тупая скука, проходящие пустые дни и месяцы похожи друг на друга, годы идут и не проходят, как в пустостишии Панакреса. Чтобы не терять формы, он перечитывает учебник разговорного древнегреческого языка: «Sprechen Sie Attisch?» [27] Разговаривайте ли вы на аттическом (диалекте)? (Нем.) , повторяет фразы ежедневного употребления: «Wie lebt sich in Leipzig?» [28] Как живется в Лейпциге? (Нем.) , «τίς εσθ’ ό έν Λειψία βίος» [29] Как живется в Лейпциге? (Древнегреч.) , «у меня болит голова», «άλγώ την κεφαλήν» [30] У меня болит голова (Древнегреч.) . Он перечитывает и «Мартина Фьерро», ему нравится этот мир без детства, где смерть и убийство несущественны, потому что там приходится просто убивать и умирать.

Ему приходит на ум история, рассказанная у костра одним гаучо, где-то за год, а может быть, и, какая теперь разница, за три года до этого, да и сам гаучо был похож на всех остальных и играл на гитаре ни лучше, ни хуже других. Это была история одного растреадора [31] Оптовый торговец мясом (исп.). из пампасов, случившаяся в давно ушедшие времена, история неустанного следопыта, узнававшего любого человека или зверя по следам, отличая их от тысячи других, даже по прошествии многих недель, на дорогах, вытоптанных копытами и заезженных колесами. Его звали, чтобы найти заблудившегося бычка, вора или, того хуже, человека, пропавшего без вести неизвестно где. Он принимался за охоту и рано или поздно отыскивал животного или человека, что происходило так же неотвратимо, как наступление тьмы после заката.