Клаудио Магрис - Другое море

Вечер опускается на Горицию, узкие улочки исчезают в сине-серых сумерках, ветер колотит рваную бумагу о мостовую.

Теперь ему не нравится темнота, она уже не та, что они видели прежде со своего чердака. Тьма опускалась на город, нежная и пустая, подобно раковине у твоего уха. Сейчас же это лишь черствый укус зимы. Но, может быть, следует заглушить в себе не только тщеславное стремление к успеху, но и любое желание, даже стремление к добру, что улыбается в этих темных глазах, даже потребность обладания ценностями, потому что любое существование преследует и сжигает настоящее… Почему именно он должен распутывать эти узлы, он же не любит головокружительных высот, ему больше нравиться лежать, растянувшись, и быть одному, покуривая сигареты где-нибудь у моря? Но и море — это уже слишком много, потому что оно возвращает его к великому обещанию счастья и глубокому исследованию смысла, которое, как и всякое исследование, убивает счастье. Нет, лучше уж земля, покоящаяся под ногами.

Это уже излишне. Карло не следовало давать ему увидеть то, чего он никогда не достигнет, но без чего так трудно жить. Энрико берет в руки номер «Ронды» того же года издания, пробегает страницы, посвященные Карло, пишет впопыхах фразу о «полном отречении, когда удается добиться отказа от любых ценностей». Но побеждается ли воля подобной аскезой или же только жестоким страданием вещей? Смерть слишком сходна с отречением, необходимым, чтобы победить ее. Энрико не боится смерти, он боится страха перед тем, что в один прекрасный день окажется раздавленным боязнью умереть.

Он выходит на улицу. Когда время от времени проезжает автомобиль, он раскрывает зонтик, который всегда носит с собой, чтобы уберечься от света фар. Слишком много разъезжающих автомобилей, они бросают слишком ослепительный свет, к тому же еще и клаксоны, вся Гориция тонет в сплошном гуле, люди на улицах здороваются с ним, здесь все всех знают, и это отвратительно. Ну и пусть себе на здоровье насмехаются над его зонтиком, так они, возможно, не смогут наговорить ему колкостей, но вскоре они поймут, что значит, когда болят глаза, свет приносит боль, возбуждает роговицу, надо быть внимательным и смотреть в оба.

Он идет к Лини. Это не такое уж важное дело, по крайней мере для него. Для нее, может быть, и да, часто бывает, что женщины незаметно все больше привязываются. Для них любовь, должно быть, как вода для рыб: если у них ее отобрать, то им не хватает дыхания и они бьются о землю. Они, конечно, способны сыграть с тобой скверные шутки, и им нельзя верить, но им все же необходимо оставаться в этом море, тогда как мужчинам больше нравится предпринимать, порою частенько, заплывы, но потом они выходят из воды, стряхивая с себя ее капли. Не зря ведь природа предоставила производить детей женщинам. Именно им принадлежат все эти переливания из пустого в порожнее, выпуклости тела, раздутые животы, детские соски, припарки, слюни, ка-ка и пи-пи, пронзительные визги и всякое другое, в чем и не разберешься.

Лини, на самом деле ее зовут Каролина, высокая, с выгоревшими светло-русыми волосами, движения ее худого тела резки, прекрасные глаза трогают и волнуют. Она мало говорит и ни о чем не спрашивает, она счастлива уже тем, что Энрико приходит к ней, и еще больше, когда он рассказывает ей о Карло. Она внимательно слушает, не претендуя на то, чтобы всегда его понимать. Но что все-таки означает — понимать? Когда он прерывается и переходит к другому, она не настаивает на возвращении к прежнему разговору. Скоро его охватывает скука. У женщин, за исключением Фульвиарджаулы, нет склонности к философии.

Когда Лини встает, засовывая крупные ступни в шлепанцы, и идет на кухню приготовить кофе, Энрико остается лежать на жесткой кровати, с которой он снимает матрас, и слышит, как она гремит тарелками и чашками. Лини идет не в будущее, а лишь из одной комнаты в другую, время от времени слышится шум упавшей на пол ложки. Вообще они мало разговаривают. Лини возмущается насилием сквадристов, но Энрико молчит, — когда он кого-либо презирает, он предпочитает о нем не говорить. Они сидят молча за столом, Энрико чувствует на себе ее взгляд, но не реагирует, потом Лини убирает со стола, а он наблюдает за движениями ее худых и нервных рук.

Он не думает, что Лини должна непременно отправиться с ним на Галапагосские острова, хотя она и готова следовать за ним.

Здесь решают мужчины, он и Янес. Доктор Янес — его друг, он тоже читал Шопенгауэра и придерживается убеждения, что спектакль не нужно устраивать повторно, не ограничивая себя во времени. Он ненавидит размножение и наслаждается жизнью, но он человек порядочный. Однажды он потрудился разыскать одну девицу, с которой свел знакомство на отдыхе и боялся, что оставил ее беременной. В таком случае он собирался взять всю ответственность на себя, включая и вероятное появление нежеланного ребенка, потому что, как он говорил, надо сначала думать, добавляя, что он — молодец, что думает об этом заранее. В действительности и на этот раз ему все сошло с рук, девушка удивилась, увидев его перед собой по этой причине, обычно мужчины поступают наоборот, но доктор Янес ненавидел жизнь и ее воспроизводство, но не живых людей.

Да, было бы неплохо отправиться на Галапагосские острова. Там, несомненно, лучше, чем в Патагонии, там буквально ничего нет, только песок и пенистые, раскаленные болота, поросшие травой кочки, ящерицы и черепахи. Они возьмут с собой двух женщин, ведь две женщины, конечно же, всегда найдутся. Вокруг них будет расстилаться Тихий огромнейший океан без конца и края, вечером они будут смотреть на то, как солнце заходит и исчезает в бескрайней западной водной шири, там, где расположены еще более далекие острова.

Но острова Галапагоса далеко, а тем временем они с Янесом берут барку и плывут до Полы, вдоль берегов Истрии. Абсолютно яркие, платонические краски, белый камень, красная земля, вода изумрудного цвета с темно-синими крапинами на дне, чистая, сиюминутная прозрачность. Они встают на якорь у какого-нибудь утеса, доплывают до берега и растягиваются где-нибудь на скале или под оливковым деревом, затем выходят в открытое море напротив Ровиньо у высящегося на самом мысу собора Святой Евфимии.

Когда они доходят до Сальворе, крайней точки Истрии, Энрико узнаёт белый маяк, аллею из оливковых и фиговых деревьев, пинии с многочисленными черными дроздами на ветвях, стену из кипарисов, похожих на охраняющих берег часовых, заросли лавра и синие цветы цикория. Какая-то барка качается на волнах у маяка, море мягко плещет волной в ее борт. Цветы цикория синие. Разумеется, это же их цвет. Сколько времени живет цветок цикория? Или, может быть, живет само растение, а цветок опадает и возрождается как волосы, которые состригают. Но если это так, то его падение на землю не следует принимать в расчет, и тот синий цветок тот же самый, стебельком которого лежащая на земле Паула медленно водила по колену, глядя вверх своими черными глазами. Камни на пляже, обнажаемые и скрываемые приливом и отливом, все на том же месте, отполированные, сверкающие белизной на солнце и в воде.