Клаудио Магрис - Другое море

«Именно это место, — пишет он Гаэтано Кьяваччи, еще одному близкому флорентийскому приятелю, — было любимым у Карло». Кто знает, могут ли Аранджо-Руис и Кьяваччи, которые так тщательно изучают «Убежденность и риторику», все это понять, если они никогда не видели того великолепия своими глазами. Камень падает в воду, и расходящиеся концентрические волны убегают все дальше, пока совсем не исчезнут, но лишь слабый взгляд человека не в состоянии их увидеть, там, вдали, они продолжают существовать. Море рябит и волнуется, может быть, и за Геркулесовыми столбами, от прыжка в воду Арджии, что бросилась тогда в море вот с этого самого утеса. Голоса тоже не способны затеряться, слова Паулы достигли пиний на другом берегу залива, ее смех остался висеть среди ветвей и дроздиных гнезд. Время от времени он встречается с Паулой, все так просто и так невероятно, и ее рот слишком уж напоминает рот Карло.

В двух шагах от маяка расположен пансион Предонцани, разросшиеся деревья шелковицы и белой акации закрывают кованую решетку балкона и старинный колодец. Когда Энрико представился на пороге дома, чтобы попросить комнату в пансионе, разутый и с все еще меченым цингой лицом, скрытым под сомбреро, синьора Предонцани приняла его за торговца, а ее дочка Анита у него за спиной показывала жестами, что этого человека не стоит брать в пансион. Но спустя всего несколько минут голубые глаза Энрико, такие голубые и такие ясные, его русые растрепанные волосы, которые от ветра время от времени задирались кверху как нимб, понравились хозяйке и еще больше дочери. Энрико сразу же пришлось по душе в пансионе, ему не нравилась только слишком мягкая кровать, но это не проблема, достаточно переместить матрас на пол.

Летние месяцы длились долго, время останавливалось, слышался непрерывный стрекот цикад, тянувшиеся часы были окрашены в цвет янтаря. Едва заканчивались школьные занятия в Гориции, Энрико первым пароходиком приезжал в Сальворе, сходил на берег на молу маленького порта, снимал ботинки, оставляя их рядом с битенгом [44] Искаженное голл. beting — встроенная в палубу (здесь: в причал) вертикальная тумба, используемая для швартовки судов. , и брал их назад два месяца спустя, когда уезжал обратно. Да, он привозил туда несколько книг и пару рубашек, зонтик он оставлял в Гориции, тут не ездит так много автомобилей. В пансионе хорошо живется, на окнах благоухает герань, люди здесь тоже приятные, особенно гости, приезжающие сюда из Граца. Триест и Истрия оставили в сердцах австрийцев занозу ностальгии по океанским просторам, желание убежать с постылого придунайского континента и увидеть открытое море.

Там отдыхают и бургомистр Граца, и некий адвокат, парочка чиновников и женщины, слишком болтливые, но милые. Когда у него бывает хорошее настроение, Энрико держит банк в карточной игре, учит их играть в волейбол, заставляет бегать цепочкой, как индейцы, по саду, потому что это полезно для здоровья. Кое-кто пыхтит и задыхается, но бургомистр на его стороне, невежливо хохочет и понуждает других делать наклоны и прыгать через низкую изгородь, так, так и так, ха-ха-ха. Энрико просит синьору Предонцани выставлять на стол меньше съестного, употреблять в пищу прежде всего меньше соли и ничего сладкого, хотя люди из Граца протестуют, так как хотят, видимо, и здесь поглощать кугулуф [45] Искаженное австрийское Guglhupf, особый сладкий пирог с изюмом. и меренги, а возможно, и «Захер» [46] Знаменитый венский торт. . Если и дальше продолжать подобное обжорство, люди поумирают от сердечных болезней или сойдут с ума, соль раздувает артерии, а жир оглупляет мозг. Это издевательство — отравлять себя так по-свински, именно здесь, где мало автомобилей и можно было бы неплохо жить, нет, какие все-таки мерзкие канальи все эти продавцы продуктов.

Но так лучше, нас слишком много, люди думают лишь о том, как нарожать детей, а дуче их за это награждает, так природа бунтует и заставляет людей уничтожать самих себя, рано или поздно мы потеряем зрение и слух, станем все слепыми, как кроты, и глухими, как колокола. Это все потому, что люди думают, что им всегда что-то нужно, соль в супе например, и гнут спину, чтобы ее иметь. Сводить потребности к минимуму, быть счастливым собственным «я» — вот решение загадки ребуса. «Нет, он не кажется мне счастливым», — сказала о нем Лидия, внучка синьоры Предонцани, он сам прекрасно слышал, как она произнесла это, разговаривая с профессором из Триеста. Но что она, молоденькая девчонка, в этом понимает; а потом разве можно выразить счастье словами, его ведь нельзя ни отвергнуть, ни во всеуслышание о нем объявить.

Он снисходит до рассказа о Патагонии, если уж его об этом просят. Вдохновляясь, он ненадолго задумывается, нахмурясь, оглядывается вокруг и потом начинает повествовать сладким голосом, молоть всяческую чепуху. «Огромные океанские волны-кони обрушиваются тяжелой артиллерией на побережье земли Дезоляции [47] Страна Опустошения (исп.). . Крупные, как домашние гуси, птицы батальонами обрушиваются с утесов на море, гуанайес [48] Индюки (исп.). оглушительно хлопают крыльями. Киты среди скал садятся на мель с разинутой пастью, которая могла бы проглотить целую барку, а может быть, и две. Стаи стервятников с пунцовыми головами взмывают в небо, заставляя свет померкнуть. Патагонские охотники забивают кондоров ударами палок, когда те так нажираются бараньим мясом, бросаемым им в качестве приманки, что не могут больше взлететь, а гуанако [49] Ламы (исп.). они отлавливают, набрасывая им на ноги болеадорас [50] Охотничье орудие индейцев и гаучо в Аргентине и Чили (исп.). . Арауканские мясные бараны не поддаются одомашниванию, а глаза их светятся странным блеском».

Синьоры слушают его и смеются, когда он рассказывает об индейских женщинах, но Энрико удивляется больше них, когда слышит собственный голос, никогда не применяемые им высокие и противные тона. То, что он говорит, не имеет ничего общего с его лачугой, его лошадьми и его коровами. Он рассказывает о вещах, никогда не виданных и никогда не случавшихся, по крайней мере с ним, он лишь читал о них в романах Сальгари или Карла Мая. Да он и никогда не был в тех далеких южных краях, оставаясь на севере Патагонии. Но по-иному и нельзя, слова могут быть лишь отзвуком других слов, а вовсе не отражать жизнь. А его жизнь бесцветна как вода, но время от времени следует становиться компанейским человеком.

Он хвастается, что открыл нефтяное месторождение и не разгласил тайны, оставив его неразработанным, так по крайней мере в мире будет меньше грязи. Оно должно находиться неподалеку от Лос-Сезареса, таинственного города, полного золота и бриллиантов, который невозможно отыскать среди пустынь и ущелий Патагонии, его последним правителем был индейский мятежник Габриэль Кондорканки, Тупак Амару II. Энрико нравится имперское имя города, звучащее золото пустых слов, но ему грустно, что происходит оно не от его цезарского величества, как об этом повествует легенда, а от простого моряка по имени Франсиско Сезар.