Ричард Бротиган - Экспресс Токио - Монтана

Вид у него был усталый.

Я дал бы ему пирожок, если бы тот у меня был.

Конечно, он был молод, но не настолько молод, насколько всем казался. Такие люди и в тридцать один год постоянно называют себя в третьем лице «пацан», а то просят прощения за ошибки у совершенно чужих людей, оправдываясь молодостью и недостатком опыта.

Иногда они и вовсе не совершают ошибок. Только просят прощения, не успев ни в чем провиниться.

Другими словами: они хотят, чтобы с ними обращались так, словно им четырнадцать… милые, бесконечные четырнадцать лет.

На вопрос я отвечал медленно — для начала перевел разговор с праздного интереса к локомотивам на те несколько дней, что провел пару лет назад в Коннектикуте.

Я жил там у чужих людей. Ничего интересного, если не считать завтраков, обедов и ужинов, которые тянулись очень, очень долго, часто подавались на открытой террасе и, насколько я помню, всегда под дождем.

Никогда не думал, что можно так долго жевать гамбургер.

Мне было неловко с этими людьми, и, наверное, им было так же неловко со мной. В последнее утро они даже не дали мне зонтик.

Я уехал и с тех пор никогда ничего о них не слышал. Тогда, впервые, нас свела случайная и непредвиденная встреча. Очевидно, всем нам лучше держаться друг от друга подальше.

Собирая вещи перед тем, как покинуть их жилье, я забыл в шкафу свитер. И вспомнил о нем только на следующий день, дома, после долгой автобусной поездки. Можно было не сомневаться — эти люди никогда не напишут мне, что нашли в шкафу свитер.

Я не ошибся.

Я с легкостью пошел на эту жертву.

Даже вопрос не вставал о том, чтобы как-то опять связываться с этими людьми. А ответ вообще был за тридевять земель.

— Так что бог с ним, с этим свитером, — проникновенно сказал я «пацану» и тем завершил свой ответ.

Он смотрел на меня, не веря своим глазам, будто слон надумал принять вместе с ним душ.

— Я говорил не о свитере, — сказал он. — Я спрашивал вас о локомотивах. Причем тут свитер?

— А, ерунда, — сказал я. — Все равно пропал.

У официанток мало работы. Ресторану необходимы посетители. Я сижу за столиком один, в дальнем углу сгрудились официантки. Они топчутся просто так. Нетерпеливо и неуклюже. Их пятеро. Всем под сорок, все в белых туфлях, черных юбках и белых блузках.

Им нужны посетители.

Я кладу в рот кусок жареной курицы. Три официантки таращатся на меня с отсутствующим видом. На вилку я кучкой собираю кукурузу. Может, им хочется запомнить, как выглядят посетители ресторанов. Я отпиваю воды со льдом. Теперь на меня таращатся четыре официантки.

Пятая смотрит на входную дверь. Думает: хорошо бы, она сейчас открылась и компания из четырех человек села бы за ее столик. Но хватит и шестидесятилетней женщины, которой нужна лишь чашка кофе с ломтем пирога.

Я берусь за очередной кусок жареной курицы. К четырем официанткам присоединяется пятая, и вместе они так же на меня таращатся, но я и без того сделал все, что можно. Больше делать нечего. Если б я мог съесть пять куриц за пятью разными столиками, моя жизнь заметно бы упростилась.

Я знаю о нем лишь то, что двадцати лет от роду он выпрыгнул с шестого этажа больницы.

Посреди непереносимой, словно самопожирающие американские горки, суматохи этой страны, среди всех наших вопросов жизни и смерти, повсюду вокруг, 24 часа в сутки, безостановочно, друзья, родные и чужие, даже президент Соединенных Штатов, его друзья и друзья его друзей — у меня нашлось сегодня время подумать об этом юном японском самоубийце.

Про него не писали в газетах и не показывали репортажей по телевизору. О случившемся мне рассказала старая знакомая, объясняя, почему ее сотрудник не пришел вчера на работу. Он был хорошим другом погибшему мальчику, и похороны слишком его измучили, чтобы идти потом на работу.

Старая знакомая сказала, что погибший мальчик попал недавно под машину и ему отрезало руку. В непереносимом шоке из-за этой отрезанной руки он и выпрыгнул из окна больничной палаты.

Сперва он потерял под машиной руку, потом от горя о потерянной руке отказался от жизни. Ничто из оставшихся лет — любовь, брак, детей, карьеру, зрелость, старость, даже саму смерть — он не хотел принимать одной рукой.

Он не хотел всего этого и выпрыгнул из окна больничной палаты.

Рассказав его историю, старая знакомая добавила:

— Ужасное несчастье. Зачем он это сделал? Можно ведь прожить и с одной рукой.

Да, но он не мог , и конец все равно был бы таким же: однорукий труп, сожженный в крематории. Там, где должна гореть вторая рука, нет ничего.

…Шестьдесят, а то и больше, раскиданы по тротуару на квартал… Они привлекли мое сонное извивающееся внимание, похожее на змею, что слишком долго провалялась на солнце. Я не очень хорошо себя чувствовал. Сорок лет и слабое здоровье размалывали меня в труху.

Большинство аптечных резинок сгрудились на тридцати футах, остальные спорадически брели своей дорогой, куда там могут брести выброшенные на улицу резинки.

Засмотревшись на них, я остановился. Вполне нормальные аптечные резинки. Непонятно только, почему тот, кто их разбросал, так и не удосужился потом собрать. Наверное, у него их много. Может, их бывшему хозяину было просто не до аптечных резинок. Может, этот человек ненавидит аптечные резинки и осуществил таким способом давно запланированную месть.

Я вдруг сообразил, что так и стою посреди улицы, размышляя об аптечных резинках. Не знаю, сколько прошло времени. У меня есть о чем подумать, кроме аптечных резинок. Как насчет бессмертной души и каждодневной битвы добра со злом? И, между прочим, своих аптечных резинок у меня тоже до черта. Целая коробка на столе. Вполне достаточно.

Не нужны мне эти потерянные, заброшенные аптечные резинки. Если хочешь играть, надо платить. Пусть они сами озаботятся своей судьбой. Я ушел от аптечных резинок, почти уверенный, что как-нибудь да проживу ближайшие двадцать четыре часа.

Сегодня утром, когда я направлялся в небольшой буфет выпить чашку кофе, резинки все так же валялись на тротуаре, но мне было все равно.

(тихо наигрывает пластинка Гленна Миллера,

возможно — «Только в смокингах»)

…И ничего ты не хотел сильнее, чем выйти полнолунной ночью в сад с прекраснейшей своею девушкой и крепко, нежно поцеловать ее… плохо только, что ягоды малины подернулись пушком, и ты не разглядел, как сверкнули в лунном свете их маленькие зубки. Все могло быть иначе.

Если б ты правильно разыграл свою карту, погиб бы вместо этого в Пёрл-Харборе.

Конец весны 1940