Александр Лернет-Холения - Барон Багге

— О чем, — спросила Шарлотта, когда мы возвращались на наши места, — о чем вы, собственно, думали, когда мы танцевали?

— Я, — ответил я, — смотрел в ваши глаза. Они казались мне морями, ваши глаза, и по ним плыли золотые галеры.

Вскоре после этого нас пригласили к столу.

Ужин накрыли в соседнем зале; всего за двумя столами могли сидеть сорок или пятьдесят человек. Трапеза была изобильной и очень веселой, она длилась довольно долго, и я спросил себя: всегда ли здесь такое бывает? Если да, то Сцент-Кирали должны были истратить на банкет уже целое состояние.

После ужина снова то играли, то танцевали, затем мы, я и Шарлотта, сидели рядом на диване и смотрели на танцующих.

— Объясните мне, — спросил я, наконец, — как это действительно получилось, что вы оказались перед городом и узнали меня?

Мгновение она подумала, потом взглянула на меня и сказала:

— Так получилось, потому что я вас люблю.

Я, конечно, заметил, что она мной интересуется, но, в общем, столь мало мог рассчитывать на такую откровенность, что растерялся и просто вежливо поклонился и спросил: "Пардон?"

— Не ведите себя так, — сказала она без смущения, — словно вы об этом не знали!

— Милая сударыня, — пробормотал я, — конечно, вы меня выделили! Но как я мог даже предположить подобное признание! Кроме того, это не объяснение. Мы с вами знакомы шесть или восемь часов, а когда вы встретили меня перед городом, мы вообще не были знакомы…

— Нет, — возразила она, — я уже там сказала вам, что давно вас знаю.

— Но как такое возможно? — воскликнул я. — Вы сказали, что вам обо мне рассказывали… Ну, и мне о вас тоже. Но я должен признаться, что после этого у меня к вам никакого действительного интереса не возникло. Правда, вы говорили также и о фотографиях…

— Странный вы человек, — рассудила она. — Вы ищете объяснения для чувства, словно его можно обосновать, как какое-то намерение, например, встать, потому что пора вставать, сесть в коляску, потому что нужно куда-то ехать, или купить какой-либо предмет, потому что этот предмет вам понравился. Но чувства — это не намерения. Они приходят сами по себе, независимо от нас. Я вам сказала: я хорошо вас знаю. Мои родители рассказывали мне о вас многое, что они знали от вашей матушки, и ваша матушка, сказали вы, тоже рассказывала вам обо мне. Мне кажется, что они даже подумывали о нашей свадьбе. Наверное, они старались представить нас с вами друг другу в хорошем свете. Впрочем, это не имеет никакого значения. Но все это сослужило одну службу: несколько фотографий, попавших в мои руки, помогли мне узнать вас при встрече. Но я бы думала о вас, даже если бы о вас ничего не знала. Ничего, кроме того, что вы существуете. Может быть, я бы вас даже придумала, если бы вас не было на свете. Говорят, что нам снится то, чего не бывает. Я могла бы разочароваться, когда вас увидела. Однако не произошло ничего такого, что разочаровало бы мое истинное чувство. До встречи с вами мои размышления были беспредметны. Вы для меня стали просто человеком, о котором я мечтала. Вы случайно, если это была случайность, оказались им и просто потому, что мне назвали ваше имя. Однако точно так же могли говорить и о ком-то другом и тоже могли желать, чтобы я вышла за него замуж. Так что здесь нет никакой навязчивости, если я вам первая сделала это признание. Вас это ни к чему не обязывает, и вы можете, если вы чувствуете себя связанным с другой, ничего для меня не делать, точно так же, как ничего не делать и против меня. Так как каждый из нас имеет дело лишь с самим собой, никто не может помочь другому, и каждый из нас, я чувствую, одинок, очень одинок, даже совсем одинок. Нет никаких действительных отношений между людьми. Их и не может быть. Каждый друг для друга только повод — ничего больше. Повод для ненависти или любви. Но любовь или ненависть возникают в нас, живут и проходят опять-таки только в нас самих. Никакие действительные узы не протягиваются от одного к другому. Все, чем может быть один для другого, так это предлогом для собственного чувства — более прекрасного или более ненавистного. Я была счастлива, когда вас увидела, вы мне понравились, я к вам стремилась, и все, на что я могу надеяться, это чтобы я для вас не была неприятной.

Я очень удивился речи этой необычной женщины и, ничего не отвечая, слушал ее с нарастающей растерянностью. Могло ли это быть, чтобы она действительно так говорила? Были ли это слова девушки восемнадцати или девятнадцати лет? Откуда она все это знала, что я сам иногда лишь едва предполагал в самой глубине своей души, но в действительности не мог ни осознать этого, ни сформулировать? Она оказала на меня немыслимое воздействие. По правде говоря, женщинам не надо быть умными, им даже необязательно быть красивыми. Если бы все, что эта красивая женщина сказала мне, произнесла бы дурнушка, впечатление, которое произвела бы ее речь, было бы отнюдь не меньшим. Ах, женщины! Если бы вы только захотели, у вас бы все так легко получилось! Если бы все были такими, какими они должны быть и могут быть, им ничего не нужно было бы делать, кроме как прислушиваться к самим себе; если бы они постоянно не подавляли в самих себе голос богини всякими мелочами, эгоизмом, страхами, неестественностью и кривлянием, они давно сидели бы на тронах мира, вместо того чтобы ежедневно выклянчивать средства для своего существования у таких же мелочных, неприятных, эгоистичных мужчин.

— Шарлотта! — сказал я наконец и был готов ее руку, которую держал в обеих своих руках, покрыть поцелуями. — Я…

Однако она немедленно прервала меня:

— Не говорите сейчас ничего. Вы совсем не обязаны что-либо говорить. Я была уже счастлива, что смею дать вам знать, как сильно я вас люблю. Что, собственно, вы можете на это возразить? Теперь оставьте меня и идите к другим людям. Разговаривайте с молодыми дамами, с Лангенмантелями, с Црини, с Рабаттами, беседуйте с ними, и вы, возможно, поймете, что значит для вас Шарлотта!

Званый вечер длился приблизительно до двух часов ночи. Наконец гости откланялись, но большая часть из них отправилась не спать, а куда-либо в другое место, где можно было продолжить веселье.

Когда прощались, все мы были немного навеселе. Сцент-Кирали не отказал себе в удовольствии лично проводить меня в мою комнату. Она располагалась на втором этаже и была довольно пышно декорирована красным шелком и небольшим количеством золота. Мой денщик уже находился там и ждал меня. Сцент-Кирали сел на кровать и стал на ней подпрыгивать, чтобы проверить, насколько она мягкая. При этом он болтал без умолку; мы выкурили еще по паре сигарет и выпили по несколько рюмок водки, кои он велел принести. После чего он был готов тут же завалиться в кровать и заснуть, но он, наконец, собрался, встал, еще раз на прощанье расцеловал меня в обе щеки и откланялся.