Михаил Варфоломеев - Цвет черёмухи

На другое утро Сомов уехал на этюды в таёжное село Моты. Уехал один, предупредив только Лукерью. В Мотах он остановился в маленькой гостинице, или, как тут она называлась, в Доме приезжих. Состоял он всего из четырёх комнат. Три пустовали, а в четвёртой жил он.

Прожив неделю, однажды ночью Сомов проснулся от страха. Не помнил, что приснилось, но страх и мучительная тоска разрывали сердце. Сомов едва дождался рассвета и с первым бензовозом выехал в Вельское. Чем ближе он был к дому, тем нестерпимее его тянуло туда. Даже шофер разнервничался:

— Ты это что, однако, того! Ты это, чуешь, что ли?

— Ничего я не чую. Гони, гони!

— Да я гоню! Машина, холера, не бойкая!

Выскочив у ворот, Егор вдруг остановился. Было, наверное, часов девять. Высоко на горе ходило стадо. На берёзах уже висели золотые пряди. Ещё день-два, и начнут косить хлеб. Пока его не было, у дома Глуховых вырос забор и высокие ворота. Ставни были открыты. И Сомову до боли захотелось, чтобы из ворот вышла Катя! Он ждал, сидел, и напрасно. Потом он повернулся к Надиному дому. Ставни были закрыты… Опять нехорошее предчувствие засосало под сердцем. Занемели пальцы. Он толкнул калитку и прошёл в дом. В доме у печки сидела Надя. Лицо её, словно выбеленное известью, было потерянное.

— Надя! Что случилось, Надя?!

— Егор, бабушка умерла…

Схоронили Марью Касьяновну на старом кладбище у церкви. Кладбище это стояло высоко над селом, и росли на нём могучие столетние пихты. К зиме пихты сбрасывали свой мягкий игольчатый наряд, а к весне вновь наряжались. Ребятишки бегали сюда собирать пихтовые шишки.

После похорон были поминки. Приехали родители Нади. Готовила на поминки Лукерья в своём доме, помогала ей Катя. Притихшая Роза тоже помогала, чем могла. К вечеру все поминавшие разошлись. Остались родители Нади. Сергей Лукьянович Истомин говорил мало. Мать Нади, Нина, нервно оглядывала дом, перебирала платочек и все глядела на дочку.

— Надя, — тихо сказал отец, — завтра домой.

— Да-да, домой! Только домой! — поддержала его жена. Надя молча смотрела в окно.

— Что же я дома делать стану?.. Я же не спущусь с четвёртого этажа!

— Квартиру поменяем. А как же по-другому?

— Оставьте девочку мне, — попросила Лукерья.

— А вы меня… Вы меня возьмёте? Лукерья Лазаревна, возьмите!

Мать вскочила с места, заплакала.

— Это невозможно! Как же так, что ты домой не хочешь возвращаться?! Ведь мы не чужие! Мы же родители!

Сергей Лукьянович поднял свою красивую тяжёлую голову и в упор посмотрел на дочь.

— Я не поеду, папа… Я от вас отвыкла, должно быть… Я понимаю, что жестоко это говорить, но лучше же правду сказать.

Сомов увидел, как Надя похожа на своего отца. В ней, как и в нём, были удивительная сила духа и сосредоточенность в себе.

— Уж седня-то споров бы и не надо, — сказала Лукерья, — погоревать-то бы о Марье… Как это вот — выйду, а её нет?! Как же?.. Ведь пятьдесят годов без малого мы на лавочке вместе просидели! Уж она-то меня дождётся! Ох, не было лучше у меня подруженьки.

Отец встал, обнял Надю своими огромными ручищами:

— Тогда мы поедем. Живи! Я через неделю к тебе, к воскресенью.

— Отец, что ты говоришь! — вскрикнула Нина.

Надя прижалась к отцу, и Сомову стало ясно, что в нём тоже Наденька искала вот такого сильного и умного человека, как её отец. Он видел, что их любовь друг к другу — любовь высокая, крепкая.

— Надя поедет с нами! — нервничала Нина.

Сергей Лукьянович посмотрел на дочь, взял за плечи жену:

— Поедем, милая… Завтра с утра на работу. То-сё! Пока доедем…

— Наденька! — закричала мать.

— Мама, не надо, пожалуйста… — поморщилась Надя.

— Мне без тебя… — Дальше она не смогла говорить. Наконец кое-как распрощались. Сомов вышел проводить Истоминых. Приехали они на своём стареньком, но очень ходком "Запорожце". Попрощались. Сергей Лукьянович усадил жену, укрыл ей спину пледом.

— Она у меня всё простужается… — Помолчав, он сказал: — Я ведь отца вашего хорошо знал… Надю поберегите… Она хорошая…

Пожав руку Егору, он сел в машину.

Сомов дождался, когда красные огни исчезли за поворотом, и пошёл в дом. Лукерья ушла в свою спальню молиться. Наде она постелила в "холодной" комнате. Зимой она не отапливалась, и жили в ней только летом. Окна выходили во двор. Сомов прошёл к Наде.

— Тебе тут удобно?

— Очень…

— Ты устала?

— Да. Мне кажется, я сейчас упаду и буду долго спать… И просто не знаю, как проснусь… Очень будет страшно проснуться. Это невозможно осознать… Моя бабушка сейчас лежит в земле… И никогда… Я никогда ее больше не увижу! Знаешь, я очень люблю маму. Я люблю её меньше, чем отца, но я её очень люблю! Это я нарочно так с ней. Иначе она будет плакать и плакать! И отец её любит! Она очень нежная… Вот, Егор, выходит, что смерть всё-таки есть! А я не очень в неё верила. Приходит, Егор, такой момент… Вот и ко мне пришло это время. Когда я вернулась с кладбища, поняла, что больше никого у меня нет! Есть, конечно, ты, но… Ты не мой!.. Хотя ты мой… Я не могу, не могу! — Надя уткнулась в подушку.

Сомов подошёл и положил ей руки на плечи:

— Успокойся.

— Ах, Егор, вместо счастья я даю людям только горе! Это нестерпимо больно! Иди, иначе я опять…

Но Егор подошёл ближе к Наде.

— Надюша! Ты мне только скажи, и я сделаю так, как ты захочешь.

— Я знаю… — Надя вдруг улыбнулась Сомову. — Я знаю, Егор! Я это сейчас поняла. Главное, что я люблю! Я, не кто-нибудь другой! А любовь это и есть Бог… Я люблю! Я способна любить, а значит, верить и веровать! Это счастье… Наверное, грех сегодня так говорить. Но я говорю то, что думаю…

Когда Сомов простился и вышел, была ночь. Спать не хотелось, в доме было жарко оттого, что целый день готовили. Уходя, он заглянул к Лукерье:

— Тёть, я пройдусь…

— Иди, иди, а то уж шибко жарко!

Сомов вышел на тёмный двор. Виляя белым хвостом, выскочил Бобка.

— Где же ты обитаешь, друг сердечный? — Сомов поерошил собаку и вышел. Спустившись к реке, он ощутил прохладу.

Стояла середина лета. Над землею холодно горел Млечный Путь. Его сияние надолго притягивало глаз. Егор пошёл вверх по реке, прямо по гальке, которая звонко, с каким-то щебетом скользила под ногами. Не доходя до старой мельницы, он увидел костёр и пошёл на огонь. У костра сидели трое. Двоих он узнал — Розу и Семёна Бля-хина. Третий — Яшка-паромщик. Сомов подошёл, поздоровался.

— Я тебя давно увидела! — хрипловато сказала Роза. Белое платье с нее Лукерья сняла, и теперь Роза была в новеньком — в клеточку.

— Сидим вот… — начал Бляхин, — а Яшка врёт!

— Чё вру?! Чё вру?! — беспокойно заговорил Яков. — Точно, я видел! — Говорил он как-то неспокойно, отрывисто, точно лаял. — Гляжу, значится, гляжу, а она идёт…