Эдгар Вулгаков - Течение времени

– Зачем, зачем, Наташенька, милая, зачем?!

– Алешенька, я решила! На кухне, где висят ножи, есть садовый секатор, отрежь вот здесь – чуть ниже плеч. В Москве подправит парикмахер. Еще вот что – привези пишущую машинку на Ордынку маме, когда меня не будет дома, пожалуйста. Впрочем, не надо, обойдусь. Леночкина диссертация вся пестрит латинскими терминами – такая машинка ей будет необходима.

Наташа оставила в конвертах короткие записки Ане, Оле, Косте и, дождавшись приезда Наталии Михайловны, обняла ее и всплакнула.

– Наташенька, почему так неожиданно?

– Надо, Наталия Михайловна, пора.

На платформе она навзрыд заплакала, сквозь слезы повторяя одно и тоже:

– Алешенька, я счастливая и несчастная. Разве такое возможно? Счастливая и несчастная…

Он не выпускал ее из объятий и не знал, как успокоить, вытирал слезы с опухшего покрасневшего лица. Они были в тамбуре вагона одни, и Наташа, стоя на цыпочках, повиснув на Алешиной шее и целуя его, начала повторять:

– Счастливая и несчастная, спасибо.

– Наташенька, моя остановка. Мне надо выходить. До свиданья, до скорой встречи!

Она отрицательно покачала головой:

– Прощай, мой дорогой и любимый Алешка. Adieu!

Он стоял на платформе и махал рукой уходящей электричке, пока она не скрылась за поворотом. Потом спрыгнул на тропинку и направился в мастерскую.

«Что я натворил: бедная, милая Наташенька. А Леночка? Как жить дальше? Без Леночки я не могу – она для меня родная, любимая. И вот теперь история с Наташенькой. Всегда была Наташкой, стала Наташенькой».

Он шел с тяжелым камнем на сердце – как жить дальше, да, как жить? Две женщины почти полтора года рядом, одна – жена, любимая, добрая, заботливая, верная, умница, преданная, мать его ребенка, другая – согретая теплом семьи, гордая и красивая, ограждающая свое одиночество, без опоры на сильную «половину», без любви и верности, с кажущейся открытостью характера, а на самом деле – замкнутая и неприкаянная. Казалось, она находит успокоение в работе, а на самом деле мечется в тесных рамках дозволенности в своих филологических и литературно-исторических изысканиях. Одна она так жить не сумеет, сорвется и полетит, как в пропасть, со сдвигами в психике или в места не столь отдаленные. Наташа, Наташка, Наташенька, она тоже верная, она тоже преданная, она тоже умница. Но это не мешает ей быть глупышкой и гордячкой из-за своей незащищенности перед миром, перед обывательщиной и дикостью российской жизни. Она не зазнайка, проста в общении, верный, хороший человек.

Войдя в дверь мастерской, он сразу оказался на отлаженных рельсах бестолковой суеты, которая всегда возникала из-за отсутствия запасных частей и грошовых ставок за ремонт. Пока он разбирался с нарядами, прошло время обеденного перерыва, наступил поздний зимний вечер, до весны еще было далеко. В мастерской он остался один и вдруг вспомнил, что в прошедшем бесконечно длинном дне с утра разрывалось сердце от любви и жалости к Наташеньке, а потом в суете сует забылось все на свете.

«Уже восемь вечера, как там Наташа, как Леночка, говорили ли они между собой по телефону? А что думает Наталия Михайловна – я не пришел обедать, значит, что-то тут происходило необычное за время ее отсутствия, не тронут сваренный ею борщ, так, видно, кое-что клевали всухомятку. Она умная, тактичная – с расспросами не полезет. Не так! Обращаться с расспросами не станет. Но мне от этого не легче. И что, собственно, я мог бы ответить? Пошли домой, Алешка, думать, как жить дальше».

На следующий день, пообедав у Наталии Михайловны, на крыльце дома он столкнулся с почтальоном, вручившим ему телеграмму, которую, не прочитав сунул в карман и поспешно отошел от дома, словно опасаясь, как бы Наталия Михайловна не поинтересовалась, что там в телеграмме. «Стоп, Алешка, тобою начинает управлять подкорка. Решай, где будешь читать в спокойной обстановке. У тебя нельзя – непрерывный поток людей. В конторе! Кабинет главного инженера свободен, он уехал заключать договора в колхозы, там будешь читать, еще не зная от кого. Держи себя в руках и иди побыстрее».

И как ни обжигала пальцы телеграмма, наличие которой в кармане то и дело самопроизвольно проверяла рука, сначала он зашел в мастерскую и сказал Кузьмичу, где его можно найти при необходимости, И вот он наконец в маленькой комнате один. Если бы были папиросы – закурил, хотя никогда не курил, даже не пробовал, не тянуло, а сейчас курил бы папироску за папироской. Или мог бы выпить стакан водки, хотя водка была ему противна. «Если телеграмма от Наташи… Это невозможно! Так же, как невозможен возврат назад. Но ей мы должны помочь, Леночка и я или я и Леночка – это все равно. Если от Леночки, то я виноват, но я ее люблю, и это главное», – в смятении рассуждал Алеша, все еще не решаясь прочитать срочное послание из Москвы. Помедлив, распечатал телеграмму и пробежал ее глазами: «Дорогой Алешенька тчк сегодня утром умер папа зпт я сделать ничего не могла зпт обширный инфаркт зпт все знаю Лена».

Спустя три часа он был в Москве. Позвонив в папину квартиру, услышал быстрые знакомые шаги. Леночка обняла его и заплакала, а потом взяла под руку, и они вошли в комнату. Папа лежал на столе в своем лучшем костюме, а у его ног уже были цветы. В комнате и в коридоре толпились незнакомые Алеше люди, наверное, из папиного института и из Леночкиной больницы. Они подходили к Алеше, выражали соболезнование. Один из них, по-видимому, из месткома, сказал, что все необходимые документы будут оформлены завтра, и завтра же привезут гроб, все хлопоты они берут на себя, похороны состоятся через день. Все, что говорили люди, доходило до него через пелену печали, горя, сожаления. Он всех благодарил, пожимал руки, кланялся. Как же это получилось, что в последнее время он редко встречался с папой, а летом не обеспечил его приезд в райцентр. Ведь ему всегда хотелось поговорить с отцом о маме, о Танюшке, о работе, рассказать о своих проблемах и радостях…

Уже в студенческие годы с папой Алеша встречался все реже и реже: утром, когда папа уходил на работу, Алеша только продирал глаза, собираясь в институт. Они перекидывались парой слов: «как дела, какие новости». Вечером Алеша приходил или очень поздно, когда папа уже спал или был погружен в чтение газет, и у него не было особых причин вдаваться в тонкости Алешиного времяпрепровождения. Все, чем жил Алеша, отец узнавал от мамы, и этого ему было достаточно. Он верил Алеше. Наверное, с этого времени значительно более редкие, чем раньше, общения с ним незаметно привели к смене обращения «папа» на «отец», хотя Алешиной любви к нему от этого не убавилось. Впрочем, на отдыхе, когда они вместе ловили рыбу или ходили за грибами, он опять называл его папой.