Эмилиян Станев - Будни и праздники

Парица смотрела на него с изумлением.

— Что ты здесь делаешь, Алекси? — воскликнула она и шагнула к нему, но он поднял руку и приложил к губам.

— Скорей, скорей, — шептал он. — Скорей иди сюда.

Она приблизилась в недоумении. И тогда вдруг увидела, что муж стоит в шалаше из веток, и, чтоб не ткнуться в них лбом, нагнулась и вошла внутрь.

С минуту она стояла в оцепенении, прижавшись к его спине. Он держал ружье в руках и внимательно всматривался в верхушки ив. Ей он не сказал ни слова, как будто ее присутствие было ему неприятным.

— Алекси, — сказала Парица и тронула его за плечо, — на что это похоже?

— А? Молчи… шш! — пробормотал он и вдруг поднял ружье и выстрелил.

Тупой и громкий звук отдался от боков оврага. Пороховой дым заполз в шалаш. Женщина испуганно вскрикнула. Она стояла, оглушенная грохотом, растерянная и беспомощная.

— Мирет, Мирет, подай! — кричал Алекси и махал рукой в направлении оврага.

Собака ворвалась в шалаш с убитой птицей в зубах.

Алекси извлек добычу из ее пасти, приготовил ружье и опять стал ждать.

Отпрянув от мужа, Парица удивленно на него посмотрела. Ей казалось, что этот человек не ее Алекси, а кто-то другой — незнакомый, далекий и чужой. Она собиралась бранить его, но теперь поняла, что это бесполезно, сжалась в комок в глубине шалаша и тихонько заплакала.

Сквозь горячие слезы, которые обжигали ей щеки и капали на землю, она видела сильную спину мужа, его вытянутую вперед шею. Время от времени, встрепенувшись, он поднимал ружье и стрелял. Гром выстрела ударял по ней, и в ушах гудело, словно ей дали пощечину».

Внезапно Алекси обернулся и посмотрел на нее. Его лицо, довольное и радостное, сияло.

— Смотри, сколько их, — сказал он. — Теперь как раз дюжина, — и он поднял целую связку горлиц, беспомощно повисших в его руке, как большой букет мертвых цветов.

— А ты что… плачешь? — спросил он удивленно. — Почему? Что с тобой? Может, это из-за птиц, а?

— Пойдем, Алекси, прошу тебя, вернемся в город, — сказала она умоляюще.

— Эх ты… — воскликнул он с досадой и нахмурился. — Глупости говоришь. Здесь чудесно. Посмотри, какие места!

И, не дожидаясь ответа, он обнял ее и прижал к себе.

Она смотрела на него примиренными и грустными глазами, в них были и любовь, и страдание, и только что пробудившийся страх. Ей казалось, что ее представление об Алекси было всего лишь красивой мечтой, которая разрушена, а теперь началась другая, полная неизвестности, но настоящая жизнь.

Немного погодя они спускались вдоль оврага к деревне с собакой, бежавшей позади, провожаемые тихим журчаньем ручья, она покорная и смирившаяся, он все еще возбужденный охотой, счастливый и до смешного гордый убитой дичью, висевшей у него на поясе.

Дорога уходила вниз, как в пропасть. На дне ущелья, где монотонно гудела река, ничего не было видно. Не различались даже макушки леса. По небу, цвета пороха, ползли тяжелые облака. Снизу они плохо просматривались — их вполне можно было принять за тени улетающих птиц — но скоро они совсем исчезли из виду.

— Шагай быстрее! — сказал акцизный стражник, [8] Акцизный стражник — полицейский акциза, учреждения, ведающего в буржуазной Болгарии косвенными налогами на некоторые предметы потребления, в первую очередь — табачные изделия и спиртные напитки. похлопывая в темноте по крупу лошади. — И смотри у меня, не вздумай бежать! Как уже давеча предупредил, буду стрелять!

— Куда тут бежать? — отозвался тихий, но неунывающий голос. — Темень — глаз выколи, ну ничегошеньки не видно!

— Тебе-то? Да у тебя глаза, как у кошки…

— Если бы не лошаденка, ты бы и шагу не сделал, — произнес нараспев тот же голос и тихо добавил: — Не понукай ее попусту, она свое дело знает.

— Эхма, ну и темнотища! — произнес басом полицейский. — Тоже мне нашел время контрабандой заниматься. |Так и хочется дать тебе в морду, чтобы у меня на душе полегчало.

— За чем же дело стало, ну, ударь! Только от этого не посветлеет. Все так же и останется.

— Слушай, — строго заговорил акцизный и натужил глаза, чтобы лучше различать щуплую фигурку крестьянина, — почему не сознаешься, где дробишь табак? Ясно, что не один действуешь, есть у тебя помощнички!

— Начальнику все выложу.

— Хм, перед ним, выходит, стелешься. А меня, значит, ни в грош не ставишь? Ну что ж, хорошо…

— А кто ты есть? Простой стражник, самый низший чин.

— Ах, вон как ты заговорил! Болтай, болтай, отягчай свое положение.

— Да ты никак сердишься? Я погорел, он меня сцапал, навлек беду на мою голову, а еще и сердится.

— А ты меня не замай!

— Был бы ты человеком, отпустил бы меня. Я не из тех, кто забывает добро.

— И зачем только вы сеете этот проклятый табак? — проговорил полицейский. — Из-за него и штрафы, и контрабанда. Из-за него же в селе друг на друга ножи точите. Сами доносы, анонимки стряпаете, а потом мы же еще и виноваты, что вас ловим.

Мужичонка ничего не ответил.

Ветер усиливался. Низко повисшие над дорогой ветки цеплялись за конфискованный товар, перекинутый через лошадь. Невзрачная фигурка крестьянина совсем растворилась в темноте. Полицейскому приходилось постоянно вслушиваться и вглядываться, чтобы уловить глухой звук его шагов и хоть как-то различать его силуэт.

— И на тебя получили анонимку, — сказал он. — Догадываешься, кто мог ее написать?

— Откуда мне знать? Может, корчмарь. У самого-то патент!

— Он тебя продал. Накось, получай! — злобно произнес стражник.

— О своей выгоде печется, — равнодушно отозвался селянин.

— А почему ты пытался от меня удрать? Да разве это конь! Поджал хвост, как паршивая овца. А он еще хотел пустить его вскачь! — распалялся полицейский.

— Да, конь подвел: завалился некстати, хилая скотинка, а то бы ты теперь искал ветра в поле!

— Как он тебе шею не сломал. Отчего ты его не прирезал?

— Пожалел, — пропищал крестьянин и закашлялся. — Собирался заколоть… Тогда что бы ты теперь с табаком делал?

— Дурак, надо было избавиться от него. Не пришлось бы мне сейчас из сил выбиваться. А на что ты теперь надеешься, — с чего такой веселый? Неужели и впрямь думаешь, что я тебя отпущу?

— Ни на что не надеюсь, — отвечал мужичок, пуще прежнего давясь от кашля. — Дал бы ты мне кисет — скрутить цигарку.

— Пошел, пошел! Когда вниз спустимся, — сказал стражник.

Дорога становилась все труднее. Два тюка с табаком то всплывали вместе с крупом лошади, то вновь проваливались в темень. Животное нещадно сопело, жалобно скрипели веревки, трещало вьючное седло.

Служака снова заговорил, опасаясь, как бы мужик незаметно не сбежал от него.

— Тебя, кажется, Иваном Ягодкой зовут, а? — раздался его бас.