Эмилиян Станев - Будни и праздники

— Он самый.

— Наслышан я, что ты царь среди контрабандистов.

— Слишком много чести, — отозвался из мрака мужичонка.

— Ягодка, значит?! Ну и фрукт ты, братец! Лесники тоже твои закадычные приятели, спят и видят, когда тебя схватят с поличным. Вот, поди, обрадуются-то!

Говорят, ты и кору с лип обдирал, и дрова в лесу воровал, и рыбу незаконно промышлял. Как ты живешь? Есть у тебя земля, какое-нибудь ремесло?

— Живу, как бог на душу положит. Захочется рыбки — ловлю, холодно на дворе — еду в лес за дровами. А лыко денег стоит, его охотно берут сапожники.

— На тебя акты уже составляли?

— Да вроде еще нет.

— Вижу я, что ты за птица. С тобой ухо надо держать востро. Если что, как уже предупреждал, — сразу стреляю…

— Обойдемся как-нибудь без этого, — отделался шуточкой Ягодка.

— Ну вот и добрались до реки.

Во мраке проблескивал бурный поток. Запахло папоротником и сыростью. Конь неслышно топтался по мокрой земле. В шуме воды задержанный будто растворился.

— Эй, где ты? — окликнул его полицейский.

— Не бойся, — послышался негромкий голос Ягодки. — Присел тут на камень малость передохнуть. Ну, доставай теперь кисет.

Акцизный молча протянул его мужику.

— Поднялась водица, смотри-ка! — промолвил он при этом и беспокойно огляделся.

— Да тут брод рядом. Неглубоко, но течение страшное, — спокойно сказал селянин.

В темноте раздались удары огнива. Было слышно, как Ягодка натужно потягивает самокрутку. Огонь разошелся, и по плотной бумаге побежало желтое пламечко, осветив лицо курильщика — сморщенное, остроносенькое, с густыми взъерошенными бровями и маленькими озорными глазками.

Он сидел на валуне и задумчиво попыхивал из цигарки. Конь, склонив голову к его плечу, отрешенно смотрел на воду.

— Ну, давай переправляться, — распорядился стражник и расправил свои широкие плечи.

— Тебе-то просто, — озабоченно вставил Ягодка. — А вот мне…

— А что такое?

— Простужусь! Онучи-то чуть живы. На-ка, посмотри!

— Это меня не интересует. Я должен тебя доставить куда следует, а там хоть умри.

— Не могу, не пойду в воду, — заартачился крестьянин.

— Гляди-ка на него! — воскликнул полицейский.

Ты что, надумал надо мной куражиться? А то я быстро свяжу тебя!

— Ну и вяжи.

— Ив реку брошу.

— Хочешь на здоровье моем отыграться, — плаксиво произнес мужичок.

— А ну, пошевеливайся! — прикрикнул на него акцизный. — Хватит, нацеремонился с тобой. Какими только тропами вел меня, дьявол! Видать, нарочно завлек в эту преисподнюю.

Ягодка молчал. Полицейский схватил его за плечи и приподнял с камня.

— Уж не утопить ли меня здесь задумал? — проревел он ему в лицо.

Крестьянин тяжело вздохнул и слезно вымолвил:

— Дай мне хотя бы твои сапоги!

— Да ты кто такой?! — взбесился полицейский. — Уж не генерал ли, а то, может, еще повыше?

— Тогда разреши взобраться на коня.

— На коня, говоришь?.. Хорошо, влезай. Только смотри, раздавлю как гниду, если почувствую что-нибудь неладное, — нехотя согласился акцизный.

Мужичок ступил на валун и уселся поверх тюков, тихо промолвив:

— Только бы он реки не испугался.

— Тогда провалишься прямехонько в тартарары вместе со своей дохлой клячей! — взорвался полицейский, схватил коня под уздцы и потащил его за собой.

Вода забулькала у него под ногами. Лошадь послушно пошлепала за ним.

— Здесь мелко, не пугайся, господин акцизный, — подбадривал сверху Ягодка. Его тихий голос звучал ликующе и насмешливо.

Полицейский сердито шагал по камням. Вода невольно приковывала к себе его взгляд. Он с трудом удерживал равновесие и беспрерывно чертыхался.

Они были уже на середине реки, когда лошадь неожиданно дернулась и отскочила в сторону. Что-то плеснуло в воде.

— Ты что делаешь?! — заорал полицейский.

— Коняга поскользнулась… на гладыш наступила, — спокойно, невозмутимо ответил Ягодка.

— Чтоб она тебе на башку наступила! — продолжал ругаться стражник.

Вскоре конь снова чего-то испугался, вскинул морду и обрызгал спину полицейского.

— Ну ты, дурень! Черт колченогий! — прикрикнул тот на него и еще сильнее потянул за собой.

Наконец они выбрались на другой берег. Высокие мрачные скалы нависли над дорогой.

— Переправились благополучно, господин стражник, — подал голос Ягодка.

— Слезай! — приказал тот.

— А зачем слезать? — хладнокровно возразил крестьянин. — Мне и здесь неплохо. Дело сделано — все шито — крыто, и концы в воду. Теперь отпусти-ка моего коня…

— Что сделано?! — взревел полицейский и уставился на лошадь. — А-ах, — простонал он, заметив, что тюки с табаком исчезли с седла.

И, широко размахнувшись в потемках, он изо всех сил ударил мужика. Но конь, испугавшись, отскочил назад. Акцизный запутался в перерезанных веревках и тяжело упал наземь. Прежде чем он сумел встать на ноги. Ягодка сграбастал повод и ускакал в темноту.

Полицейский вскочил, выхватил револьвер и выстрелил один раз, другой. Грохот заполнил горы и на какой-то миг заглушил рокот реки. Эхо подхватило его и вытолкнуло из ущелья.

Стражник сосредоточенно вслушивался. Там, прямо по дороге, где темными тучами нависали над речной долиной вершины гор, весело пофыркивала лошадка. А чуть погодя оттуда донесся голос Ягодки:

— Смотри, не заблудись, и-и-сь!

Акцизный громко обругал его, топнул с отчаяния своими сапожищами и поплелся, точно слепец, вслед за ним.

«Хоть бы снег пошел, что ли, все повеселее бы стало», — размышлял Гаржев, глядя сквозь полуспущенные шторы на сухие серые камни мостовой.

Холодный ветер подхватывал обрывки бумаги и пыль, волочил их вдоль тротуаров и, наигравшись, разбрасывал по сторонам, а сам мчался дальше. Длинная безлюдная улица с двумя рядами серых, притихших, точно вымерших, домов выглядела однообразно унылой.

Гаржеву хотелось, чтобы хоть трамвай прошел или автомобиль какой-нибудь пронесся — вспугнул бы это безмолвие. В комнате, жарко натопленной и затененной белыми шторами, повисшими, точно стяги, по обе стороны окон, царила такая же сонная тишина. Застеленные новыми одеялами кровати пахли свежевыстиранным бельем и нафталином, красные дорожки на полу, вынутые накануне из сундука, еще сохраняли свои складки. Гаржеву казалось, что от всех этих новехоньких вещей, извлеченных на свет божий по случаю праздника, веет безнадежной, напыщенной скукой, словно от официальных особ. Он с досадой косился на них, расхаживая в одних носках по комнате, засунув длинные руки в карманы брюк. Выбритое до синевы лицо было хмуро, толстая верхняя губа обиженно оттопырилась.

Почесывая спину в том месте, где жилетка была ему узковата, Гаржев то рассматривал рукава своей сорочки, то бросал взгляд в глубь комнаты. Там, поджав под себя ноги, чтобы не было видно заштопанных пяток, лежала на кушетке жена.