Эмилиян Станев - Будни и праздники

Директор зажмурился и, вытерев носовым платком шею, громко добавил:

— Значит, решено, Марев. Завтра же и переведем! И вот что еще, — он опять перешел на шепот, — одни поедем или с женами?.. Ты как думаешь?

Марев помрачнел. На смуглом, до черноты заросшем лице директора мелькнула виноватая усмешка.

— Как хочешь, как хочешь, — сказал он, — просто я подумал, почему бы не доставить им удовольствие…

Через несколько минут Марев вышел из банка. Сослуживцы видели, как он пересек площадь и вскоре появился в дверях ресторанчика со свертками в руках. Вероятно, они догадывались, куда он собрался, но Мареву было не до этого.

«Уж не пронюхал ли он чего и теперь ищет способ как-то меня обезвредить?» — думал он. Но, поразмыслив, легко догадался, в чем дело. Директору просто захотелось освежиться и провести время в компании с его женой. О жене Марева в городке вообще много говорили, как это бывает с каждой красивой и бездетной женщиной. Марев вскипел, хотел было повернуться и уйти, но было уже поздно. За церковью стоял запряженный кабриолет, а на другом конце улицы показался директор. Марев злобно сплюнул и нарочно первым взобрался в кабриолет.

Две престарелые лошади зацокали копытами по мостовой, кабриолет свернул в кривой, выходящий к окраине переулок. Покачиваясь на сиденье, директор долго пытался засунуть под воротник носовой платок.

— Ну и жарища! — проговорил он. — Все-таки зря мы не взяли жен, с ними веселее.

Марев молчал.

— Кислый ты сегодня какой-то.

— Жара замучила, — буркнул кассир.

— Да, печет здорово. И пахнет чем-то. Ладаном, что ли?

— Тут только что покойника пронесли, — отозвался Леке и, изогнув свое стройное цыганское тело, взглянул на седоков.

По обеим сторонам проплывали объятые сонной одурью дома. Звон подков громом заполнял узкую улочку. Головы лошадей мотались чуть ли не вровень с карнизами и с высоты сиденья дома казались еще более приземистыми. Марев молчал, рассеянно поглядывая по сторонам.

«Зачем я поехал? — злился он. — Не иначе как от страха. Испугался, что этот балбес что-то почуял, вон даже на вы стал его величать. А что ему узнавать? Ничего нет и быть не может. Все это мечта, дикая мечта…»

Но чем больше Марев уверял себя в этом, тем более пусто и тяжело становилось у него на душе. Он не смел взглянуть на директора и почему-то с силой сжимал нагретое железо поручня.

Переулок неожиданно кончился, не кончился, а словно бы побежал назад. Кабриолет выехал на белую пыльную дорогу, пересекающую пожелтевшую равнину. Лошадиный топот заглох, экипаж, взрывая пыль, заскрипел, а его владелец прикрикнул на лошадей.

— Хорошая вода в речке? — спросил его директор.

— Маловато ее, зато чистая.

— Что бы тебе невод захватить. Глядишь, и поймал бы что-нибудь на нашу удачу.

— Сказали бы раньше, — с сожалением отозвался цыган. — Но я и руками могу. Гляди-ка, попались! — он кнутовищем указал на отходящий от дороги проселок.

На развилке стояли две женщины с торбами на плечах. При виде кабриолета они отступили на самую обочину, чуть не до колен утонув босыми ногами в красноватой пыли. За ними, вытянув тощую шею, торчал сельский сторож. Директор внимательно вгляделся в троицу и поцокал языком.

— Что стащили? — спросил он сторожа.

— Они знают, — кивнул тот на женщин.

-. Та, что даже головы не опустила, — Хатипица, — объяснил Леке, когда кабриолет отъехал. — Беднячка, но вороватая, каких мало. Просто черт, а не женщина. Тащит с чужих полей что придется и свиней выкармливает. Каждый год по два кабанчика колет.

— Мы вообще народ вороватый, — заметил директор, взглянув на Марева. — Недавно в газетах писали, что один кассир, не помню уж где, обворовал кассу. Вместо пяти — десятилевовых монет запечатал в упаковку пятилевки. В центре усомнились, распечатали, и все открылось.

Не смея взглянуть на шефа. Марев процедил сквозь зубы:

— Когда же это? Я что-то не читал…

— Неделю назад. Национальная черта. Возьми к примеру сборщиков налогов, в какой еще стране столько злоупотреблений?

Марев молчал. Голова у него разболелась. Хотелось выскочить из кабриолета и вернуться домой. Подозрение, что Енев что-то знает, вновь овладело им с особенной силой.

«Неужто он решил доконать меня намеками? — спрашивал он себя. Этот глупец! И вообще на что он может намекать?» Мареву хотелось бросить в лицо директору что-нибудь резкое, пусть выскажется. Ведь пока ничего не случилось! Он не отрывал глаз то от обутых на босу ногу башмаков цыгана, то от торчащего у него из-под мышки нацеленного на горизонт кнутовища.

Кабриолет остановился. Лошади свернули к реке и тихонько двинулись прямо по мягкой траве покатого луга. Внизу высились залитые зеленоватым светом прямые и стройные стволы тополиной рощи.

— Чудесный уголок! — воскликнул директор и показал на заброшенную мельничку, приютившуюся под тополями. — Говорят, при турках эти места принадлежали какому-то бею. Губа не дура была у этого турка!

Марев слез последним и рассеянно огляделся.

За речкой поднимался холм, густо заросший лесом. Вода, лениво текущая в песчаных берегах, обманчиво поблескивала — казалось, она течет вверх по взгорью. Взволнованные свежей зеленью лошади поминутно фыркали и размахивали хвостами. Солнце клонилось к горизонту, и под его лучами тени тополей становились все длинней, а просевшая крыша мельнички — все печальней.

— Да что с тобой? — неожиданно спросил директор. Он стоял совсем рядом с Маревым и недовольно смотрел на него.

Кассир вздохнул.

— Ничего. Я просто переутомился.

— Ты вообще что-то последнее время ужасно хмурый, будто все время недоволен. Чего тебе не хватает? Да я бы на твоем месте как солнышко сиял. Нет детей? На что она тебе сдалась, эта напасть? Жена как яблочко наливное, деньжата водятся, здоров, а ты все чего-то хандришь.

Марев попытался усмотреть в глазах директора насмешку, но не заметил ничего, кроме неодобрения.

— Постная у нас жизнь, — сказал кассир, радуясь, что его опасения не подтверждаются. — Надоедает иногда все до чертиков.

— Э, верно, тут я с тобой согласен. Но что поделаешь, жить-то все равно надо. А удовольствия самим нужно для себя придумывать… Давай раздеваться.

Енев направился к реке. Марев последовал за ним. Оба разделись и улеглись на теплый песок.

Легкий ветерок морщил воду, вывернул наизнанку листья тополей, растущих на другом берегу, отчего вся рощица казалась серовато-зеленой, словно бы слегка запыленной. Тополя не шумели, а как будто вздыхали. Леке распряг лошадей, пустил их пастись и, отойдя в сторонку, тоже разделся. Немного остыв, он вошел в воду, переплыл на другой берег и принялся ловить рыбу.